Глеб Шульпяков - Красная планета

Это было их последнее лето, и оно осталось в прошлом – вместе с домом на берегу, ночным купанием и кострами. Зимой Д. повез жену в Таиланд и случилось то, что случилось – цунами, конец счастью. Теперь, чтобы начать с нуля, чтобы начать с Лаурой – Д. решил вернуться туда, где был по-настоящему счастлив. Если прошлое больше не держит, если он увидит это место глазами нового человека – он свободен. Обо всем этом он размышляет, лежа в гостиничном номере под звон злых осташковских насекомых. Д. встает и включает свет. Он воздвигается под лампочкой на стуле. Комары замирают. Вид у него пренелепейший – в полосатых, словно перешитых из матроски, трусах; рот открыт от напряжения, глаза выпучены; в руке газетка. Удар, еще! На потолке множество бурых отметин, он не первый мученик в этих четырех стенах. Когда он выключает свет и с опаской забирается под одеяло, комары снова тут как тут и висят над головой как братья Зото.

Ширков погост была полузаброшенная деревня на берегу вытянутого, похожего на гигантскую подметку, озера. Они бросили машину на въезде в деревню и пошли пешком. Сначала Лаура увидела обычную церковь в кокошниках из красного кирпича. То, ради чего они приехали – древний деревянный храм – прятался за этой церковью. Сруб стоял на огромных гранитных валунах, на три четверти ушедших в землю. “Эти “в обло”, – показал Д. на бревна, – остальные – здесь, видишь? – в лапу. А на куполе осиновый лемех”. “Лемех”, – повторила она и прикоснулась к бревнам ладонью. Они были сухими и теплыми, а сам храм грубым и тяжело сложенным, грубее, чем изба, в которой Лаура сегодня проснулась. Но когда Д. отвел ее на пригорок, она увидела то, ради чего они приехали. Это был не сруб, а огромная серая птица, которая сложила крылья и тянет шею, чтобы взлететь в небо.

“Не думала, что ты во всем этом разбираешься”, – сказала Лаура. Они вернулись на трассу. “В чем?” – не понял Д. “Лемех”, “в лапу”, – объяснила она. Д. пожал плечами: “Что здесь особенного?” – “Вспомни свою квартиру, – напомнила она. – Будда, восточные коврики”. “Просто был такой период, – спокойно ответил он. – Меня тянуло туда”. “Восток огромный”, – она повернула голову. Он неопределенно хмыкнул: “Вообще туда”. – “А здесь?” – “А здесь мы на экскурсии”. – “Так не рассказывают на экскурсиях”. “Значит, одно другому не противоречит”, – ответил он и показал на знак. Они свернули на лесную грунтовку. “Может, у тебя в роду были плотники?” – пошутила она. Их взгляды встретились в зеркале. “Купцы”, – ответил он. Не отводя глаз от дороги, Лаура поправила край платья. “А где торговали?” – спросила она. Д. снова пожал плечами: “Где-то на востоке”. Он вспомнил веселого Будду, который достался матери от прадеда. “Персия? Может, Китай?” – “Не знаю”, – ответил Д. и отвернулся в окно.

Солнце опускалось и слепило сквозь деревья, а желтая грунтовка плавно петляла. “Знаешь, – сказала Лаура как бы в продолжение разговора, – я где-то читала, что у бабочек нет типического вида, только формы. За тип взяли первый пойманный экземпляр, разновидностей которого потом оказалось тысячи. То же самое и с человеком. Нет никакого одного типа. Мы разные, мы…” В этот момент Д. перестал слышать машину и увидел овраг с упавшей елью, которые летели прямо на них. Лаура больше не управляла машиной, за руль она только держалась. Он схватил и вывернул руль. Колеса снова сцепились с дорогой, застучали камни. Машину развернуло, и теперь лес полетел на них в зеркале заднего вида. Потом лес остановился, и машина встала тоже. В тишине было слышно, как что-то жужжит в моторе. Д. снял ее руки с руля и взял в ладони. Губы Лауры мелко подрагивали, а глаза потемнели. Она медленно повалилась в колени, и Д. гладил ее, пока не перестала подрагивать словно жившая отдельной жизнью худая лопатка.

Жизнь выбрала другое русло, и чья-то неуставшая рука набросала на чистый лист новый пейзаж. Деревенька, улица, слева на горке храм в таких же, как на озере, кирпичных кокошниках. Над лиловым, из пластика, забором повисла сирень. Впереди не то площадь, не то поляна. Деревянный прилавок под тентом, и видно как худая продавщица с толстым носом поправляет косынку на розовой шее и улыбается. А другие косынки висят на проволоке, и ценники.

“Зеркальце для гаданий на суженого, – запела баба в сторону новоприбывших, – магнитики на холодильник берем, вечный карандаш из пихты…”

Баба взяла карандаш и накрутила на листе бумаге несколько мелких завитков.

“Купите, молодой человек, платок невесте”.

Д. выбрал подставку для чайника и платок. Он догнал Лауру у храма. “Вход на колокольню – 50 р.”, было нацарапано на коробке “вечным” карандашом из пихты. Д. сунул в прорезь бумажку и протянул Лауре платок. После колокольни они спустились к источнику.

Первой переоделась Лаура и теперь читала памятную надпись: про патриарха такого-то, освятившего исток Волги в году таком-то. Когда переоделся Д., с холма принялась размахивать руками та самая баба.

Д. показал знаками, что им ничего не нужно.

“Ведро за часовней!” – донеслось до него.

Они переглянулись.

“Хорошо!”

Он сел на доски и соскользнул в воду. Когда вода дошла до подбородка, Д. почувствовал ногами дно. Это был жидкий ил, и ноги медленно тонули в нем. Д. взялся за бортик. “Давай”, – протянул Лауре руку. Ее узкое тело почти без плеска вошло в воду. Она хотела что-то сказать, но от неожиданности обхватила Д. за шею. Он почувствовал ее тело вместе с листьями и щепками, которые плавали между ними. Мокрые пряди волос были похожи на восточный алфавит.

То, что Д. успел посмотреть на Форуме, не имело ничего общего с театром, который он знал и думал, что любит – с театром, куда он провалился в юности и где встретил актрису, ставшую его женой. Эти новые режиссеры вряд ли вообще ощущали магию классического театра. Во всем, что он видел, он видел другое. И в “Трех сестрах”, и в раннем Брехте, которого привезли до странности много, – это был вопль изумления перед скоротечностью жизни и количеством зла, которое отпущено человеку. Точно такую же кирпичную стену, которая бесшумно придвигалась в “Барабанах в ночи”, он ощущал в себе самом. Она росла в тишине его души годами, а эти кричали сейчас и во весь голос. Он почувствовал себя частью крика. Его ровесники давно стали тем, кем стали, и просто доживали, доигрывали роли – а он вынырнул из небытия в новое время таким, каким был раньше. Театр, в котором он исчез на пятнадцать лет, просто приостановил ход времени. Ценой, которую пришлось заплатить за этот антракт, были его неудачный брак, одиночество и мысли о самоубийстве. Но сейчас он не хотел об этом думать. Он выбирал то, что видел.