Михаил Любимов - Декамерон шпионов. Записки сладострастника

Однажды, когда Джон прихорашивался у зеркала, собираясь на балет в Ковент-гарден (приятно было впервые надеть только что сшитый на Сэвил-роу смокинг), в дверь позвонили, и на пороге появилась сияющая Мэгги. Она внезапно нагрянула из Вены, дура, с ходу бросилась на шею. Он ласково ее отстранил, стараясь не обидеть, но она все-таки затащила его в спальню и стала раздеваться. Это было невыносимо, он не знал, как себя вести.

— Извини, Мэгги, я спешу в Ковент-гарден…

Ужасно. Лучшие чувства повержены в грязь и безжалостно растоптаны.

— Но я специально ради тебя приехала из Вены… — губы ее дрожали, голос срывался, запахло истерикой. — Ты бесчувственный негодяй, ты грязная свинья, ты и не мужчина вовсе, а пидор, мерзкий, злой, уродливый пидор! Откуда у тебя такая роскошная квартира?!

Нашла коса на камень, в нем мигом поднялось все, что накопилось за время мучительных свиданий с нею, когда, стараясь подавить ненависть к ней, он воображал, что рядом с ним Леонид, и даже ее крашеная-перекрашеная головка на миг казалась смолисто-черной, античной… О, эти мышиные хвостики, эти бесцветные глаза! Чего она лезет? Кто приглашал ее в Лондон?! И он ударил ее по лицу, один раз, другой, лупил, словно очищал душу, с огромным наслаждением, а потом грубо вытолкнул в дверь — о, если бы она еще покатилась по лестнице!

Нет ничего мстительнее оскорбленной любви, и уже на следующий день заплаканная Мэгги появилась в отделе безопасности Адмиралтейства, она очень волновалась и не находила слов.

— Бывший сотрудник военно-морского атташата в Москве Джон Уоррен является гомосексуалистом, об этом говорили многие в колонии. Я могу засвидетельствовать, что в Москве по вечерам он очень часто отсутствовал дома, приходил поздно и неизвестно с кем встречался.

Дело закрутилось, моментально подняли все архивы, нащупали прежние контакты Уоррена в Лондоне (они не скрывали, что он был в их «голубой» компании), запросили атташат, который дал ему отличную характеристику. Выставили наружное наблюдение, обнаружили, что он ведет жизнь богатого сквайра, иногда делит ложе с замминистра (тот уже давно был на крючке, хотя трогать его боялись) и не вылазит из гомосексуальных злачных мест. Откуда деньги? Никакого солидного наследства папа не оставил. Последовал тайный обыск роскошной квартиры, там нашли и обилие денег, и контейнеры для тайников, и условные пометки тайнописью. Работали осторожно, боялись спугнуть птичку. Моментальную встречу Джона с куратором засечь не удалось, но человек явно славянского вида в долгополом макинтоше, крутившийся в районе Аксбриджа, куда внезапно выехал Уоррен, был моментально опознан как сотрудник советского посольства. Оставалось получить ордер на арест.

На допросах Уоррен подробно все рассказал и покаялся. Суд в Олд Бейли проходил при огромном стечении народа, прокурор потребовал дать подсудимому 40 лет, судья вздыхал и временами читал мораль, в результате подсудимому дали двадцать.

— Я полностью признаю свое преступление, — сказал Уоррен в последнем слове. — Но хочу добавить: годы, проведенные в Москве, были лучшими в моей жизни, никогда я не имел столько искренних и добрых друзей…

Могучие своды здания суда Олд Бейли чуть не рухнули, тихий шорох пронесся по залу, заколебался, затрепетал воздух: это трудолюбивые московские геи, перевоплотившись в ангелов, влетели в помещение и нежно аплодировали белыми крыльями.

Наступила гробовая тишина, морды у всех моих шпионов были такие грустные, словно все только что выползли из оргии, пройдя через многие руки и ноги, как несчастный Уоррен. Гусь хряпнул полстакана виски, Сорока вытирала носовым платком пятнышко на взмокшем от напряга платье, у Совы набрякли глаза и повисли брови, словно она собиралась рыдать. Признаться, Джованни, меня эти драмы гомиков нисколько не взволновали, я наблюдал за Сорокой, у которой от удивления раскрылся рот и стали сухими губы. Она нервно облизывала их трепещущим язычком, и мне хотелось вскочить и тут же на глазах у всех… Но большое общество в данном случае мне претило, хотелось в звездную ночь, на зеленые поля, tacitae per amica silentia lunae — при дружеском молчании умиротворенной луны.

Но не подумай, благородный Джованни, что я похож на глупого петуха, который целыми днями гоняется за курицами, нет, Джованни, я никогда не забывал о «Голгофе». И именно в тот момент, когда педики предавались тогда преступным ласкам (зато ныне какая свобода! попробуй только пикнуть против — и тебя забьют камнями орды лесбиянок и гомосеков!), я подумал: а ведь им, гадам, еще, и пенсии платят! Мысль о пенсиях не давала мне покоя и переросла в большой философский вопрос: а нужны ли пенсии вообще? Ведь в истории человечества они появились сравнительно недавно, во многих странах их вообще нет. Разве не положителен опыт острова Фиджи, где стариков по достижении пятидесяти лет просто сбрасывали в пропасть? А ведь народ избаловался, ленится работать, хочет, видите ли, наслаждаться жизнью! Лозунг отмены пенсий прозвучит, как ядерный взрыв, народ восстанет, сбросит кровососов-богатеев и возвратится на коммунистические рельсы. Через много лет по инициативе ВВ мы об этом заикнулись, но гнев народа превзошел все наши ожидания и поставил под угрозу не только «Голгофу», но и вообще жизнь на планете. Так что не все идеи, связанные с педрилами, дорогой Джованни, заслуживают одобрения и Нобелевских премий.

«Ну и ну! — думал я раздраженно. — Хорошими рассказиками мы друг друга потчуем! Одни вешаются, других бросают в каталажку, неужели ради всей этой тоски я и устроил себе декамерон? Смакуем чернуху, а ведь жизнь прекрасна и весела, и со шпионами происходят до судорог смешные и мистические вещи!» (Вспомнил железную койку в больнице им. Соколова и истошно орущую Розу).

Я встал и поднял бокал.

— Друзья! Позвольте мне развеять настроение и поведать новеллу о собственных похождениях в Париже. Единственно грустное в этой истории — это то, что я выезжал вместе с женой, к счастью, мы давно развелись и вспоминаем о существовании друг друга, лишь когда требуется громоотвод для накопленных эмоций. Не будьте слишком суровы ко мне: кое-какие детали пришлось изменить, дабы не поставить под удар ценного агента.

Среди величественно-однообразных парижских дворцов только Эйфелева башня настойчиво узнаваема, и в голову лезет суровое мужское затворничество в спецшколе, вечерний треп в накуренном холле, когда взводный — слуга царю, отец солдатам — спрашивал у молодого курсанта: «О чем ты думаешь, глядя на Эйфелеву башню?» — «О сексе», — признавался курсант. «Почему именно о сексе?» — вроде бы удивлялся взводный. «А я всегда о нем думаю!» Хохот сотрясал стены, все держались за животы, однако редкая шутка была столь актуальна.