Натан Энгландер - Министерство по особым делам [Литрес]

Кадиш не знал, при каких обстоятельствах его мать поселилась у Талмуда Гарри, он никогда не осуждал ее за прискорбный образ жизни, выпавший на ее долю. А что Фаворита решила быть похороненной под фамилией Познань, так она, так считал Кадиш, задолго до того, как дети Общины Благоволения спохватились и решили, что им стыдно за своих родителей, поняла: семью надо защитить от связанного с ее именем позора.

Но фамилию Кадиша Фаворита взяла не из желания спастись от бесчестья. Поднявшись на судно, отправлявшееся в Буэнос-Айрес, она знала: слухи о ее промысле до дома не доберутся никогда. А если вдруг семье и станет известно о нем, никто особенно не удивится. Пока судно было пришвартовано в одесском порту, Фаворита пряталась в трюме вплоть до последнего свистка. Делала вид, что ничего не слышит. Это был единственный обман, который она себе позволила, единственный, который ей требовался, чтобы отправиться навстречу новой жизни. Потом она поднялась на палубу, решила сойти на берег и вернуться к семье, но Россия уже удалялась. Она еще успела разглядеть портовых ребятишек – они ныряли с пирса, тела их блестели, как у тюленей.

Путь назад был отрезан – теперь надо думать о том, что ее ждет по ту сторону океана. Фаворита прошла на нос корабля, поближе к мужу, который стоял у поручней в окружении остальных своих девятнадцати жен.

Это был щеголеватый краснобай и альфонс, он ездил из города в город с сумкой, набитой брачными контрактами и деньгами, раздавал обещания и таскал за собой новоиспеченных невест. В эту минуту он был занят тем, что рвал эти брачные контракты, ктубы, и бросал обрывки, словно конфетти, в набегавшие волны. Так закончился брак Фавориты: без близости с мужем и уж никак не освященный Господом. Что касается статуса в Аргентине, ей уже приготовили другие документы.

С помощью неких искусников, приглушенного света, бесконечной череды клиентов-обормотов первые свои месяцы за океаном Фаворита провела у Талмуда Гарри, марая простыни, – невинная голубица для всякого, кто готов раскошелиться. И хотя глаза ее не глядели бы на этих мужчин, глаз она не закрывала. Стоило их закрыть, всегда вспоминался дом. Тяжелее всего Фаворите было вспоминать: мама целует в щеки дочь, которой пришлось торговать своим телом, чтобы прокормить семью, и эта мать была готова умереть от чувства вины, от неизбежности такого исхода, от неизбывной тоски по Фаворите, которая тогда еще носила свое идишское имя.

Фаворита видела свой дом всякий раз, как закрывала глаза, – и так продолжалось до самой ее смерти. Именно дом грезился Фаворите, когда после ночной изнурительной работы ее в дневное время смаривал сон. Ей не хотелось забывать ни о своих корнях, ни о том, кем она была. Она старалась придерживаться тех правил, которые ей прививали с детства. Фаворита оставалась человеком нравственным, несмотря на то, чем обернулась ее жизнь. Она старалась, насколько возможно, соблюдать кашрут и, если работа позволяла, всегда ходила на службу в синагогу Общины Благоволения. Когда Кадиш появился на свет, Фаворита захотела для него того, что хочет любая мать. Она захотела получше его обеспечить.

И еще она хотела, чтобы он шел по жизни той дорогой, какой ей пойти не довелось. Именно ради Кадиша Фаворита взяла фамилию Познань. Ради него она хранила молчание о своем прошлом. Потому что собственную жизнь Фаворита воспринимала как некий мост, продолжение того, что было раньше: вот она родилась, потом перебралась за океан, но ее жизнь – и это она знала всегда – ничем хорошим не кончится. Хотя страна, что дала ей приют, однажды постарается вбить клин между прошлым и настоящим, человек на этой земле проживает свою жизнь от и до. Зато ребенок, полагала Фаворита, может начать жить по-новому. Раввин хотел для Кадиша одного, а вот чего для него хотела Фаворита: она хотела, чтобы в его будущем он не знал ограничений.

Вот почему, не говоря уж о любви и верности, Кадиш не отказывался от матери. Она была не просто его связью с прошлым, она дала начало этому прошлому. Фаворита уходила в глубь времен, как и слово «Познань».

Большого почтения к бабушке Пато не испытывал. Но понимал: для Кадиша эта связь важна – и проявлял к отцу положенное уважение. А Кадиш ничего другого и не требовал, так что, если он просил Пато сходить на ее могилу, тот никогда не отказывался. Как положено у евреев, они взяли по камешку и положили на надгробие Фавориты. Потом, следуя уже западным обычаям, Пато достал из сумки с инструментами свежие цветы. Маленький букет в месте последнего упокоения бабушки – единственные цветы на этом кладбище.

– Молоток, – сказал Кадиш и протянул руку.

Пато посмотрел на нее.

– Это же осквернение, – сказал он, но молоток подал.

Кадиш набрал в грудь воздуха, поднял молоток и на выдохе нанес удар. Удар на камне следов не оставил, но дал отдачу, подкинув руку Кадиша. Камень меж тем не поддался.

– Никто ничего не оскверняет, – сказал Кадиш и вытер пот со лба. – Мы здесь для того, чтобы не допустить большего зла. Я скажу тебе, чем мы здесь занимаемся. Эта работа нужна миру, в котором правит стыд. Есть чувство вины, нет его – тут и без нас все разнесут в пух и прах.

Кадиш еще раз ударил по камню, более крупному и темному, чем те, что по соседству. Под ним лежал Бабак Сефард Лапидус, и Кадиш начал с клички. Зубило соскользнуло и оцарапало Кадишу косточки пальцев.

– Теряешь хватку, – заметил Пато.

Кадиш протянул инструмент сыну.

– Я в этом участвовать не буду, – отказался Пато.

– Ты уже участвуешь. Или у тебя есть другой способ кормить и одевать себя при инфляции в триста процентов?

Кадиш потряс пострадавшей рукой.

– Это принуждение, – сказал Пато.

– Вообще-то это называют работой.

– Нет, – возразил Пато. – Не когда это против твоей воли.

– Кто вообще работает по доброй воле? Тоже мне, марксист нашелся. Не работай. Иди ешь свои книги.

– Ненавижу тебя, – сказал Пато.

Как и многие их разговоры в последнее время, этот закончился ничем. Цель не достигнута, понимание тоже. Но время в обществе сына Кадиш ценил при любых обстоятельствах.

Он ударил еще раз – безрезультатно.

– Таким камнем камины облицовывать, а не класть их в изголовье Сефарда. Человек-то он был хороший.

– Ага – сутенер, убийца и ворюга, как и вся эта публика.

– Тебе-то откуда знать? Если ты что про них и слышал, так только от меня.

Кадиш оттолкнул сына и вытащил из сумки кувалду. Прижал зубило к плите под острым углом, широко расставил ноги. И хоть лишнего шума не хотелось, поднял руку и ударил что есть силы. Слово «Бабак» отлетело почти целиком, и воздух наполнило такое зловоние, что Кадиш даже отвернулся. Зловоние, как и звук удара, тут же рассеялось. Кадиш ударил еще раз – отбил кусок мрамора, и в воздухе снова ощутилось зловоние.