Натан Энгландер - Ужин в центре земли [Литрес]

Охранник смотрит, как заключенный, его друг, медленно поворачивает голову и сосредоточивает взгляд на видеокамере над дверью. Они хорошо друг друга знают.

Охраннику кажется, что между ними сейчас ничего нет – ни экрана, ни видеокамеры, ни стен, ни металлических дверей, ни цифири, которая катится волна за волной, кодируя и выстраивая видимую ему картинку. Для него осталось одно, простое, очищенное: лицо заключенного, взгляд, уставленный прямо на него, скорбный взгляд ему в глаза.

Это лицо смятения и лицо понимания. Чего охранник не может определить – есть ли в этом лице благодарность.

Но это охранник оставит себе на потом – думать впоследствии, спрашивать себя. Потому что есть вещи, которых другу видеть не следует.

Все очень просто, очень обыденно: его заключенный движется к душу – в единственное место, куда видеокамера, чью картинку охранник сейчас видит, не может заглянуть. Он не меняет точку обзора. Вместо этого заводит руку за мониторы и выключает их – впервые за годы. Это так редко происходит, что кажется, будто сами устройства способны испытывать шок. Лишившись электричества, они издают странный потрескивающий вздох.

Охранник нажимает ногой на выключатель электроразветвителя на полу – щелчок, и лампочка гаснет, – а затем, взявшись за корпус компьютера, выдергивает из гнезда кабель Ethernet.

Эти действия, конечно, никак не влияют на момент как таковой. Они останавливают ход времени для охранника, но в камере все идет своим чередом.

Охранник сделал только одно: закрыл свои собственные глаза трояким образом. Отказал в фиксации определенному отрезку времени, сделал так, что видеокамеры, хоть и смотрят по-прежнему, теперь не в состоянии поделиться увиденным.

Обо всем этом охранник думает, пока едет домой на праздничные дни, торопясь успеть до пробки на подъезде к Иерусалиму. Ему предстоит ужин с мамой на балконе, и он не хочет заставлять ее ждать.

2014. Лимб

Генерал стоит на Храмовой горе, где некогда была Святая святых. Он ждет знака от Всевышнего – знака о мире или о войне, о чем-то большем, нежели очередное вымученное политическое телодвижение.

Стоит – и не получает ни сигналов, ни предвестий, ни пророчеств, ни чудес. Здесь, на этом самом месте, Аврааму посчастливилось получить овна, чтобы принести его в жертву вместо Исаака. Генерал как отец не был так счастливо пощажен.

Прислушиваясь, он внезапно слышит его – этот мотив. Этот голос, поющий песню, которую он так любит. Он оглядывает тех, кто пришел с ним вместе, свой тысячный отряд: хочет понять, слышит ли еще кто-нибудь.

Нет, по людям не видно. И Генерал в смятении: у каждого из них теперь лицо его утраченного сына.

Сыны Израиля – они все и его сыны.

Здесь, наверху, на этом священном, оспариваемом месте Генерал наконец ухватывает суть. Он поднимает взгляд к Небесам, а затем опускает его за стены Старого города, в долину Еннома, где впавшие в язычество цари Иудейские приносили в жертву своих детей.

Генерал знает – воин, миротворец, убийца, святой, – что его земной срок подошел к концу. Он стоит и слушает этот голос, который сменяется шорохом иглы, бегущей по пустой дорожке.

Генерал, которому неведома паника, который никогда не прятался от смерти, спокоен и сейчас.

Его взгляд скользит по его могучему войску, по его объединенному Иерусалиму, он еще раз смотрит вдаль, на холмы Иудеи, оглядывает места, где заключена вся история, что когда-либо имела для него значение. Генерал стоит на этой высокой точке в городе, который возлюбил Всевышний, который Он оставил над водами, когда, разгневавшись, затопил мир.

2014. Внизу и между

Снаряды летят, ракеты взрываются, стены вокруг трясутся. Тоннель, построенный основательно, выдерживает. Часть, которую Шира видит, складчато уходит вдаль – они с картографом словно в брюхе у змеи. Ей чудится, что змея может куда-то уползти с ними вместе. Из швов между бетонными секциями сыплется песок, а затем, в тихие промежутки, каркас приобретает неподвижность древнего скелета.

Фонари не гаснут. Обещанная картографом свеча стойко держится на столе и по-прежнему горит.

Он ведет себя так, будто у них нет никаких забот на свете, подливает ей вина, называет любимой, своей.

– Вечер мы, конечно, выбрали плохой, – говорит он.

– Для нас – лучший.

Всегда оптимистична, во всем видит светлую сторону – потому-то он ее и полюбил. Но не может не спросить:

– Как так – лучший?

– Может быть, наши жуткие, саморазрушительные народы, может быть, наши нерешительные, трусливые власти, может быть, наши храбрые солдаты, вечно стремящиеся погибнуть, – может быть, сегодня они все поубивают наконец друг друга и тем самым прекратят конфликт? Пора, как в старину, поднять кровавый флаг, означающий битву до последнего, и драться, пока все не полягут.

– И какие в этом будут плюсы для нас? – спрашивает он приятным, нежным тоном.

– А мы просто выйдем из тоннеля с какой-нибудь стороны и отправимся в будущее. Будем жить себе в том ужасающем мире, какой останется.

– Ты не думаешь так на самом деле, – говорит он.

– Я не думаю так на самом деле.

Они ужинают, а опоры вокруг них напрягаются и стонут. Сверху доносятся дикие, отвратительные звуки, как будто сама земля кричит от боли.

И – хотя они созданы друг для друга, и готовы умереть друг ради друга, и несказанно рады встрече – демонстративно пренебрегать войной наверху в какой-то момент становится невозможно. Шира говорит:

– В первый раз в жизни я боюсь по-настоящему.

– Иди ко мне тогда. – Он жестом приглашает ее к себе на колени.

Она повторяет его жест.

– Очень хочется, чтобы меня приласкали. Но не ценой подчинения. Может быть, лучше ты ко мне?

Картограф встает, но вместо того, чтобы идти к ней, стаскивает со стола скатерть. Он делает это неумело – очень плохой фокусник. Все со стуком и звоном летит наземь. Под эти звуки он спрашивает:

– Раз так, может быть, сойдемся посередине?

– Да, – соглашается она. – В середине нашей середины. В центре нашего ужина в центре Земли.

Они сидят на столе, соединившись в тесном, желанном объятии.

Свеча, упав на кое-как расчищенную картографом площадку, потухла, электрический фонарь, опрокинувшись, тоже погас. Горит только фонарь, который висит на торчащем из стены куске арматуры. Он льет на них мягчайший свет в этом очень жестком месте.

Они сидят, прильнув друг к другу, как влюбленные на морском песчаном берегу. Они прижимаются друг к другу все плотней, ощущая всю тяжесть войны наверху, и оба понятия не имеют в эту минуту, с какой стороны придет победа.

Мое сердечное и огромное спасибо Джордан Пэвлин, чье заинтересованное внимание к этому роману было беспредельным. Любая благодарность с моей стороны за ее великолепный вклад и редакторские советы будет недостаточна. Я признателен также своему агенту Николь Араджи, которая прочла эту книгу, когда она была еще скрыта внутри другой книги. Моя искренняя и особая благодарность Лорин Хоулмз за ее неутомимую поддержку и бесконечную доброту, которые неотделимы от этих страниц. Ее помощь была проявлением подлинной дружбы.