Гайто Газданов - Вечер у Клэр. Полет. Ночные дороги [сборник litres]

В досье не хватало одного письма, именно первого, которое я хотел прочесть для очистки совести. Мне сказали, что оно находится в архивах, откуда его следует взять. Архивы хранились в трехэтажном стеклянном здании, находившемся против моего окна, в нескольких десятках метров. Я отправился туда, там стояла мертвая тишина; и после того, как я прокричал несколько раз – есть здесь кто-нибудь? – до меня, из пыльной этой тишины, донесся шаркающий звук медленных шагов и по железной лестничке, которая вилась между высокими полками, спустился маленький старичок, точно появившийся из немецкой сказки.

– Не стоило так кричать, – сказал он мне тихим, но строгим голосом, – я, слава богу, не глухой. Но вы, по-видимому, не отдаете себе отчета в том, что человек может быть занят своей работой.

– Я прошу у вас прощения, – ответил я. – Но дело в том, что мне нужен один документ, и я пришел его взять, с вашего разрешения.

Старичок сдвинул очки на лоб, подошел ближе ко мне и очень внимательно осмотрел меня:

– То есть вы, может быть, думаете, что я достану сейчас же этот документ и вручу его вам?

– Я именно так себе это представлял.

– Вот как! – сказал он с изумлением и возмущением. – Нет, полюбуйтесь на это, пожалуйста! Вы думаете, что я их так и раздаю – направо и налево?

– Позвольте, – сказал я, – здесь, по-видимому, какое-то недоразумение.

– Я того же мнения, молодой человек.

– Вы заведуете архивами?

– Тридцать два года, месье. Когда я начинал эту работу, вас еще не было на свете.

– Очень хорошо. Мне нужен документ, я вам скажу какой именно. Вы можете мне его выдать?

– Нет.

– Как нет? Зачем же тогда существуют архивы?

Он еще раз на меня посмотрел и спросил, давно ли я здесь служу. Я ответил. Тогда он покачал головой и объяснил, что я должен написать ему письмо, послать его по внутренней почте и только потом получить ответ и документ, – в том случае, если архивы сочтут возможным это сделать.

– Помилуйте, – сказал я, – сколько же это займет времени?

– От двух до четырех дней.

– Послушайте, я работаю вон там, – я показал ему мое окно. – Зачем же мне заниматься корреспонденцией?

Но он опять покачал головой и ответил, что я бы лучше сделал, если бы не пытался нарушать правил этой фирмы, которые начались, по его словам, до моего рождения и будут существовать после моей смерти. Потом он прибавил, что больше меня не удерживает, поднялся по своей железной лестнице и исчез, как маленький старый волшебник.

Вернувшись в свое бюро, я сказал шефу, что старик архивариус просто выжил из ума, и рассказал ему о результатах моего визита.

– Он прав, он совершенно прав, – сказал шеф. – Напишите ему письмо, и затем вы мне скажете, удалось ли вам выяснить это дело с нашим амстердамским представителем.

– Дело очень просто, – начал я, но он меня прервал и заметил, не без некоторой нравоучительности в голосе, что следует избегать преждевременных суждений: быть может, в первом письме есть данные, которые…

Первое письмо, полученное через три дня – по внутренней почте, – отличалось от всех остальных только вежливостью. Я сказал шефу, в чем дело, и выразил удивление, что такая совершенно очевидная ерунда могла тянуться столько времени.

– Ему нужно либо двести франков, либо товара на эту сумму.

– Я так и думал. – Он произнес это без малейшей иронии в интонации. – Да, у меня было такое же впечатление.

– Та к почему же вы не приняли никаких мер?

– Знаете, пока он не обращается в суд… А сумма эта нами получена, это увеличивает доход фирмы.

– Да ведь у фирмы миллионные обороты, что ей двести франков?

– Миллионы составляются из франков, молодой человек. Во всяком случае, вы хорошо разобрались в этом деле, благодарю вас.

Мне хотелось протереть глаза.

– Теперь вы, пожалуйста, проверьте окончательно константинопольский список.

Больше в этом учреждении я не сделал ничего. Был, правда, проект доверить мне классификацию каких-то документов, и мой шеф прочел мне даже целую лекцию о принципах классификации документов, но дальше дело не пошло.

Я заметил, что я не был исключением среди других служащих. В том бюро, где я работал, их было четырнадцать, но со всем этим мог бы легко справиться один человек, и у него оставалось бы еще свободное время. Каким образом это анекдотическое учреждение могло существовать и зарабатывать огромные деньги, я не понимал, настолько все было неправильно и нелепо. Я помню, однажды в бюро вошел молодой человек и сказал, что привез образцы товара.

– Принесите их наверх.

– Они у меня на грузовике.

– На грузовике? Почему? – спросил я.

Товар мог быть только одного рода – почтовые открытки, и, чтобы доставить их образцы, совсем не нужен был целый грузовик. Я спустился с ним: внизу, у ворот, действительно стоял автомобиль, на котором была тщательно упакована целая гора металлической мебели.

– Что это такое? – спросил я с удивлением.

– Образцы товара.

– Какого товара?

– Металлической мебели.

– Кто вам его заказывал?

– Не знаю. Заказ был сделан по телефону.

Тогда я пошел в нижнее бюро и выяснил, что по телефону разговаривал почтенный служащий, видный и пожилой мужчина, кавалер ордена Почетного легиона, который был очень туг на ухо, но не хотел никак в этом сознаться даже самому себе и, чтобы, так сказать, подтвердить несостоятельность подобного предположения, часто подходил к телефону. Так случилось и на этот раз. Его сослуживцы мне сообщили, что это не впервые, что однажды им принесли колбасы из гастрономического магазина, в другой раз электрические лампы и вот теперь металлическую мебель.

– Но как же это возможно? Ведь этот человек – одно разорение.

– Это очень уважаемый человек, он отличился во время войны.

И вот, десятки лет, такие идеально невежественные и идеально беспечные люди вели это дело, старели, выслуживали пенсии и умирали. В моем отделении была особенная путаница еще и потому, что служащим приходилось иметь дело с иностранными фамилиями, они не знали ни одного языка, кроме своего, и каждое нефранцузское слово было для них неудобочитаемо и почти непроизносимо. Когда я, чтобы оторваться от смертельной константинопольской скуки, несколько раз помогал им, они удивлялись, что я читал, не давясь, немецкие, или английские, или болгарские фамилии, им все это казалось непостижимым. Я объяснял им, что я иностранец и долго жил за границей, тогда они переставали удивляться и начинали находить это совершенно естественным.

В один прекрасный день я получил месячное жалованье, ушел – и больше никогда не вернулся в это учреждение. Оно вчинило мне иск, обратилось в суд и послало туда своего профессионального ходатая, очень типичного сутягу в черном костюме, который кричал перед носом тихого старичка, мирового судьи, что общество этого так не оставит, что я ушел без предупреждения, что оно требует с меня уплаты тысячи франков и судебных издержек, что мое поведение возмутительно и он отказывается его квалифицировать. Я пожал плечами и ответил, что кричать, во всяком случае, не стоит, и что если он считает, будто этот крик может на меня подействовать, то это заблуждение, и что если фирма возлагает большие надежды на мою тысячу франков, то это очевиднейшая иллюзия. Так как я, уходя, сослался на болезнь – нервное переутомление, – то старичок судья предложил мне отправиться к судебному врачу на освидетельствование. Я согласился – и еще через полтора месяца получил вызов к доктору, куда я явился и долго ждал в пустынной приемной; на столе лежали прошлогодние номера «Иллюстраций» и «Orientales» [110] Название одного из сборников стихов Виктора Гюго. Гюго, которые я от скуки начал читать. Наконец пришел доктор; он с удивлением на меня посмотрел и спросил, в чем дело. Я объяснил. Доктор тоже был старый человек, – как мой шеф, как архивариус, как судья, – и я еще раз подумал, что во Франции все сколько-нибудь прочные и спокойные должности заняты очень пожилыми людьми.