Карина Сайнс Борго - В Каракасе наступит ночь [litres]

– Ну, Сантьяго, ты ничего не хочешь мне сказать?

Он поднял обе руки и вцепился пальцами в свои пыльные, давно не мытые волосы.

– Я хочу есть.

Я отправилась в кухню и вернулась с пакетом, в котором лежали два или три ломтика хлеба, немного галет, которые я нашла в глубине буфета, а также три банки консервированного тунца в масле, которые Аврора Перальта оставила на микроволновке. Сантьяго ел с жадностью. Он грыз галеты и запивал их подсолнечным маслом из банки с тунцом. Пока он ел, я открыла банку пива, которую нашла в холодильнике. Его вкус показался мне восхитительным.

– Если хочешь, на кухне есть еще несколько бананов.

Ответом мне был гулкий звук – это Сантьяго проглотил слишком большой кусок хлеба. Я принесла бананы, он очистил их и съел, потом допил остатки пива и вынул из кармана мятую пачку сигарет.

– Ты позволишь?.. – спросил Сантьяго чуть не с робостью.

– Мне все равно. На улице воняет, в доме воняет, так какая теперь разница?

– А ты разве не куришь?

– Бросила. Впрочем, оставь мне пару затяжек.

Сантьяго курил, зажав сигаретный фильтр между большим и указательным пальцами. Лишь какое-то время спустя он протянул мне все, что осталось от сигареты, и выпустил дым через ноздри.

– Когда меня отвезли в Ла Тумбу, то посадили в крошечную камеру без окон и без вентиляции. Меня продержали там целый месяц. Сначала я был один, потом туда же посадили еще двоих ребят из университета. Каждые два часа в камеру приходил кто-нибудь из СЕБИН [27] СЕБИН – Боливарианская служба национальной разведки. Орган внутренней и внешней разведки и контрразведки Венесуэлы, служба государственной безопасности; некоторыми описывается как тайная полиция. – из военной разведки, которая во время демонстраций захватывает в толпе активистов и вожаков. Они выбирали одного из нас и уводили по коридору. Час спустя жертву приводили обратно – избитую до потери сознания, с яйцами, которые превратились в студень, в желе…

Тут я поймала себя на том, что вот уже какое-то время внимательнейшим образом рассматриваю свои руки. Смотреть Сантьяго в лицо я была не в состоянии.

– …Они вовсе не хотели узнать, были ли мы знакомы друг с другом, являлись ли мы членами одной организации. Они нас просто били. Били методично и регулярно. Мы забьем тебя до смерти, членосос, ублюдок, говорили они. Мы отымеем тебя по полной. Мы расправимся с твоими родными. Кто научил тебя митинговать? Кто послал тебя на улицу? Самому молодому из моих сокамерников засунули в зад водопроводную трубу. Мне – ствол автомата. Они поворачивали его то в одну сторону, то в другую и смеялись. Они были очень довольны собой. Извини за такие подробности, но…

Я не ответила и не пошевелилась. Только не смотреть на него. Только не смотреть… Неужели я первая, кому он обо всем этом рассказывает?..

– За двое суток каждый из нас прошел через это по четыре раза. Потом нас построили в коридоре, несколько раз сфотографировали на телефон и снова заперли. Они всегда старались не бить нас по лицу, чтобы не оставлять синяков, чтобы потом можно было делать вид, будто с нами обращались хорошо. Наверное, именно эти фотографии они посылали Ане.

Я кивнула.

– Они заставили ее платить за них?

Я снова кивнула.

– Что они ей обещали?

– Что тебя будут кормить.

– Только это? Больше ничего?

– Фотографии подтверждали, что ты жив. – Я немного помолчала. – О Ла Тумбе рассказывают ужасные вещи.

– И все это правда. Нас раздевали догола и сажали в комнаты с белыми стенами – единственные, где стоял кондиционер. Это была их любимая пытка, она так и называлась – «кондиционер». Термостат включали на минимум. Мы заболевали лихорадкой, мы теряли чувство времени, мы забывали о голоде и переставали чувствовать холод. В первое время мы много кричали. Поначалу мы требовали адвоката, под конец – умоляли о глотке воды. Нам приносили кружки с похлебкой, от которой пахло уборной. Когда тебя бьют, ты теряешь силы, организм обезвоживается, во рту пересыхает, а слюна становится густой и вязкой. Нас били, чтобы мы потеряли силы, чтобы сломались. Страх делает тебя рассудительным, а побои – глупым. Ты тупеешь, и в голове не остается ни одной мысли. В первую неделю нас били по одному. На следующей неделе нас загнали в одну комнату, заставили снять штаны и танцевать. Потом – трогать друг друга за гениталии. К этому времени мы уже почти не сознавали, что́ делали. Но хуже всего было, когда они стали говорить о моей сестре.

– Что они говорили?

– Что знают, где она живет. Что они изнасилуют ее все по очереди. Что они убьют ее. И ее, и Хулио. Они знали их имена, и от этого мне делалось особенно страшно. Еще они заставляли меня просить прощения, но это ничего не меняло, потому что потом меня снова били. – Он немного помолчал. – Среди арестованных было несколько женщин. В том числе моих однокурсниц с экономического… Их взяли в тот же день, что и меня. Некоторые из них никогда прежде не выступали против режима. Мы говорили им, что идти в первых рядах демонстрантов гораздо опаснее, чем сзади, но они не испугались. И вот…

– Их тоже били?

– Их всех изнасиловали. Наверняка. Когда нас водили на «кондиционер», мы слышали, как они кричат. Они были в других камерах, в других белых комнатах, так что узнать еще что-то было невозможно. Мы были изолированы от мира и даже друг от друга, в камерах не было света, и от этого мы начинали сходить с ума. Это делалось специально, чтобы мы забыли дневной свет, чтобы мы забыли, что мы – люди.

Через месяц нас вывели из камер, завязали глаза и куда-то повезли. Когда повязки сняли, я увидел, что мы находимся в судебной канцелярии. Там нам предъявили документ, в котором каждый из нас обвинялся в десятке преступлений – в мятеже, участии в тайной организации, в подстрекательстве к преступлениям, в поджогах, вандализме, терроризме. Большинство из тех, кого арестовали в один день со мной, никогда не прибегали к насилию. И многие из тех, кто все еще оставался под замком, даже не шли в главной колонне. Их схватили уже после, когда после демонстрации они возвращались домой. Это было сделано специально, чтобы никто не видел, что они арестованы.

– Но кто предъявил тебе все эти обвинения?

– Я не знаю. Мы просили позвать кого-нибудь из служащих канцелярии, прокурора или судью, чтобы он присутствовал при том, как мы даем наши показания, но никто так и не пришел. Здесь не суд, отвечали нам, а военный трибунал. Революционный трибунал. «Так всегда бывает с теми, кто сам ищет неприятностей», – сказал нам какой-то мужчина в защитного цвета форме.

На следующий день нас разделили – отправили в разные места. Я попал на юг, в тюрьму Эль Дорадо. Там я провел еще месяц. Никогда не думал, что буду скучать по Ла Тумбе. В Эль Дорадо никто не снимал нас на телефон – у них и без нас хватало узников, чьих родных можно было «доить». Мы даже для этого не годились. Ты, кстати, не в курсе, Ана все еще платит за информацию обо мне?..