Уильям Уортон - Пташка [litres]

Теперь Пташка становится прямо-таки сама не своя от возбуждения. Она слетает на пол клетки, щебечет, издавая негромкие короткие «пипы», и яростно машет крыльями, словно не в силах остановиться. Она так взволнована, что даже не может как следует есть. Слетит вниз, склюет зернышко, а затем вскинет голову, будто забыла о чем-то, и снова кружит как сумасшедшая. Чуть не каждые пять минут она ныряет в свою старую клетку, проверяя, как там дела, – просто чтобы удостовериться. Потом начинает рвать бумагу на полу клетки и таскать ее кусочки в клюве. Сперва она не знает, что с ними делать, затем начинает складывать их в углах вольера и в своей клетке. Примерно каждые полчаса Альфонсо приходит в себя настолько, чтобы погоняться за Пташкой, покормить ее, и они опять делают это. Каким-то суетливым выдалось это воскресенье.

На следующий день, в понедельник, я покупаю проволочное ситечко без ручки, дюйма четыре в диаметре. Прикручиваю его куском провода к прутьям в малой клетке. Во всех книжках сказано, что именно из ситечка получается самое лучшее гнездо, потому что в нем не заводятся блошки. Затем я отстригаю ножницами горловину дерюжного мешка и нарезаю грубую ткань квадратами примерно два на два дюйма, чтобы надергать нитки той же длины. Я раскладываю их пучками по разным углам вольера. Пташка с воодушевлением принимается за работу. Начинает с того, что разбрасывает их по всему вольеру, затем берет в клюв по одной ниточке и летает туда-сюда, пока не забудет, что у нее в клюве, и не выронит. Похоже, она думает, это какая-то новая игра. Ей интересно, однако она никак не может решить, что со всем этим делать.

Проходит два дня, и я начинаю тревожиться. Обычно яйцо должно быть отложено в течение четырех дней после оплодотворения. Мне приходилось читать о птицах, которые могут снести яйцо прямо на пол, – просто ерунда какая-то. Выходит, птицы тоже бывают по-своему чокнутые – они, как и люди, забывают о многих вещах, которые им должна бы подсказать сама природа, но они так давно живут в клетках.

На третий день на помощь приходит Альфонсо. Прежде он прикидывался, что его дело сторона. Теперь же он берет в клюв дерюжную нитку, летит прямо к гнезду и бросает ее туда. Пташка наблюдаem за этим с явным недоумением. Тогда Альфонсо прыгает в ситечко, превращенное в гнездо, и начинает топтаться в нем, словно купается, затем выпрыгивает. Пташка следует за ним в клетку. У нее в клюве тоже кусочек дерюги. Альфонсо запрыгивает в гнездо и снова показывает, что нужно делать. Тогда и Пташка прыгает в гнездо, держа ниточку в клюве. Выпрыгивает оттуда. Альфонсо берет ниточку из ее клюва и бросает в гнездо. Пташка смотрит на него как на полоумного, вылетает из клетки и опять затевает прежнюю игру с нитками. Альфонсо забирается в гнездо и ждет ее. Пташка возвращается с двумя нитками в клювике. Альфонсо покидает гнездо, и туда прыгает Пташка. Альфонсо запрыгивает на Пташку и принимается петь и клевать ее в шейку. Пташка то жалобно щебечет, то пытается выскользнуть. Альфонсо слезает с нее, приседает и кормит сидящую в гнезде Пташку. Потом снова поет ей. Пташка пытается вскочить на край гнезда, но Альфонсо силой заставляет ее вернуться обратно и опять поет, клюет ее – словом, все повторяется снова. Затем он летит вниз, чтобы принести еще немного дерюжки.

Наконец Пташка улавливает, что от нее требуется. Она вспрыгивает на край гнезда, затем возвращается обратно и устраивается поуютнее. Потом опять выпрыгивает и опять возвращается. К этому времени Альфонсо тоже успевает вернуться. Она берет у него из клюва кусочки дерюги и кладет их в гнездо. Вспрыгивает на образовавшуюся из них кучку и топчется на месте. Я начинаю надеяться, что теперь дело пойдет на лад.

Вскоре после жратвы я встречаю пацифиста, который этим вечером опять оказывается дежурным санитаром на Пташкином этаже. Завязывается беседа. Он говорит, что его зовут Фил Ринальди; он итальянец, но его семья родом не из Сицилии. Его дед с бабкой приехали откуда-то из окрестностей Неаполя. Он приглашает меня угоститься фруктовым пирогом, который ему только что прислали из дома. Я все еще сомневаюсь, не педик ли он, однако соглашаюсь пойти. Ну и что же, что я в нем не уверен, какое мне дело: в конце концов, я не уверен даже в самом себе. Может, у меня будет возможность расспросить его, каково быть не таким, как все.

У него тут потрясное гнездышко. Маленькая дежурка, совершенно отдельная выгородка. Похоже на комнату сержанта нашего взвода в Джексоне. Ринальди в ней полный хозяин. Она закреплена за ним, так что в ней он почти дома. На столике у изголовья кровати стоит проигрыватель, а посреди комнатки есть еще один стол. Над этим столом он повесил абажур. У него даже имеются чайник и маленькая электроплитка. К чему я так и не смог привыкнуть в армии, так это к голым лампочкам. Дома мать всегда вешала на них разноцветные абажурчики. Это делает наш дом по-итальянски уютным; попавший туда сразу понимает, что здесь едят феттучини и зепполи. В казармах лампочки вешают как можно выше, под самый потолок. В их свете все становится каким-то мертвенным, особенно давящим.

Свой абажур мой новый приятель Ринальди соорудил из куска оранжевой бумаги. Он придает комнате приятный, «гражданский» вид. Ринальди достает пирог, и тут выясняется, что посылку прислала не мать, а его девушка. Родом он из городка под названием Стьюбенвилл, это в штате Огайо. Его девушка сейчас живет там и пишет ему каждый день. Он показывает мне пачки писем: их хватило бы, чтобы наполнить доверху целую почтальонскую сумку. Они у него хранятся в большой коробке под кроватью. Он показывает мне ее фотографии – обычная итальяночка, которую разнесет после первого же ребенка.

Я все не могу придумать, как спросить у него о том, что именно делает кого-то чокнутым. Пока я хожу вокруг да около, речь каким-то образом заходит обо всем, связанном с альтернативной службой. Я приготавливаюсь выслушать его историю. А пока говорю о том, как сначала поступил в национальную гвардию штата, а затем сам пошел в регулярную армию. Сейчас мне в это даже трудно поверить. Он любопытствует почему. Не то чтобы он язвил или что-нибудь в этом роде – ему честно хочется это узнать. Говорю вам, я собирался послушать, что он расскажет, но этот парень просто какой-то чемпион среди слушателей. Ты чувствуешь, что ему действительно интересно.

Очень немногих людей по-настоящему интересует, что думают другие или что они хотят сказать. Самое большее, на что обычно можно надеяться, – это на то, что вас будут слушать настолько же внимательно, насколько вы слушаете сами. Обычно же люди всего-навсего грузят других собственным дерьмом. Иногда кто-нибудь делает вид, что слушает, однако на самом деле каждый только и ждет, когда вы скажете что-нибудь такое, с чего ему можно будет перескочить на свое, заранее прокручивая в уме, что скажет, когда настанет его очередь говорить. Для меня, например, такие разговоры всегда скучны.