Иван Ильин - Россия. Путь к возрождению (сборник)

А мы, наблюдая этот трагический круговорот, не сомневаемся в свободе, ибо мы верно и точно понимаем её духовный смысл.

Чтобы оценить доброту и постигнуть её культурное значение, надо непременно самому испытать её: надо воспринять луч чужой доброты и пожить в нём и надо почувствовать, как луч моей доброты овладевает сердцем, словом и делами моей жизни и обновляет её. Но, может быть, ещё поучительнее испытать чужую недоброту в её предельном выражении – вражды, злобы, ненависти и презрения, испытать её длительно, всесторонне, как систему жизни, как безнадёжную, пожизненную атмосферу бытия. Это-то, по-видимому, и дано человечеству двадцатого века в отрезвление, умудрение и обновление… Великое счастье – испытать чужую подлинную доброту, поверить ей, довериться ей и не обмануться… Она всегда приходит «незаслуженно», «сверхсметно»; иногда на зов, иногда без зова; не по обязанности, не в силу долга, но как дар, дающийся по собственному почину, без возврата, без ответного дара и возмещения: «ни за что ни про что»… и тогда она невольно вызывает в душе вопрос: неужели вправду? неужели это возможно? неужели есть в мире и такая стихия? и если есть, то почему же мы все не участвуем в ней и не наслаждаемся ею? Ведь это – совсем иная, совсем новая жизнь, настоящая, радостная, светлая; и после неё, без неё всё кажется сумеречным, печальным, ошибочным, жёстким и едва выносимым… Чужая доброта – это сразу зов, и обещание, и исполнение обещанного; предчувствие чего-то большего, чему даже не сразу верится; теплота, от которой сердце согревается и приходит в ответное движение, ибо в нём сразу просыпаются смущение, и благодарность, и любовь, и новая очевидность, удостоверяющая нас в мирообъемлющей стихии Евангельского обетования…

Человек, раз испытавший это, не может не ответить (рано или поздно, уверенно или неуверенно) своею добротою, своим лучом, как бы «посылаемым» в мир, «участвующим» и «связующим». И ответ этот изойдёт из него тем раньше, тем увереннее и тем плодотворнее, чем меньше он будет в плену у каменеющего ожесточения и у ложного стыда.

Это есть великое счастье – почувствовать в своём сердце огонь доброты и дать ему волю в жизни. В этот миг, в эти часы человек находит в себе своё «лучшее», пение своего сердца, преображение своего инстинкта; раскрывается его последняя глубина, преодолевается его одиночество, расширяется объём его самочувствия до пределов живущего и страдающего мира. Забывается «я» и «своё»; исчезает «чужое», ибо оно становится «моим» и «мною». И для вражды и ненависти не остаётся места в душе.

Жизнь человечества, утратившего доброту, была бы подобна страшному, нескончаемому сновидению. Вот как эта жизнь предносилась великому греческому мыслителю Анаксимандру.

В неизмеримом мировом пространстве идёт жестокая борьба; и конца ей не видно. Из Беспредельного – предвечного и таинственного лона всех вещей – непрестанно выделяются все новые единичные существа; и каждое из них желает себе всего, стремится ко всему и добивается единой и исключительной власти. Ранее, когда каждое из этих существ «почивало», растворённое в Беспредельном, когда ни одного из них «о себе» не было, они все пребывали в единстве и, не выделенные из Единого-Беспредельного, были «всем и во всём». Но потом каждое из них, просыпаясь к самостоятельной жизни (вступая в «процесс индивидуации»), выделялось и становилось отдельным существом «о себе», единичным и ограниченным, а первоначальное блаженное состояние в Беспредельном утрачивалось. Но возможно ли забыть раз испытанное блаженство? Возможно ли не желать его возвращения и восстановления?.. И вот каждое из них желает этого утраченного блаженства, добивается его само по себе и для себя, не понимая, что оно доступно только Богу и достижимо только в Боге… Отсюда – эта всеобщая, безнадёжная борьба.

Каждое из этих существ утверждает себя в своей единичности и ограниченности и в то же время посягает на «всё» и требует себе «всего». И все мешают всем. И каждый видит вокруг себя одних врагов. И потому все предаются соперничеству и зависти; все претендуют, нападают, суетятся и кипят во вражде; все куда-то стремятся, раздражённые, озлобленные, ненавидят друг друга и радуются чужой неудаче. Никто не хочет воздержаться и уступить; каждый желает завладеть всем и «поглотить» всё; и ни один не понимает, что именно его притязание на всё исключает других, отвергает их и делает его собственную цель неосуществимою. Борьба ожесточается потому, что все борются за невозможное; и чем упорнее борьба, тем невозможнее достижение. И каждый буйствует до тех пор, пока не истощатся его силы, пока он не погибнет, так и не поняв своей трагической ошибки. Погибая же, он теряет своё индивидуальное обличие, перестаёт быть единичным и ограниченным и растворяется в Лоне Беспредельного. Только после этого все они могут обрести в Боге полноту бытия и утраченное блаженство… А в это время из общего Лона всех вещей выделяются всё новые и новые существа и начинают ту же отчаянную и безысходную борьбу…

В истории человечества бывают такие периоды, когда это мрачное ви́дение кажется верным отображением действительного мира и человеческой судьбы: эта безнадёжная борьба частей ради завладения целым, это неутолимое посягательство, эта жажда власти и объёма, эта упорная всеобщая вражда, эта обречённость слепоты… и тогда мы начинаем искать исхода и спасения. И верное ре шение проблемы не в «роковом возмездии», провозглашённом у Анаксимандра, и не в «добровольном самоугашении», проповеданном Буддою, но в любовной доброте, завещанной нам Христом Сыном Божиим.

Индивидуальное обличие даётся нам не слепым роком и возникает не по нашему произволению; а возмездие за творимую неправду, сколь бы ни казалось оно «справедливым», не осмысливает трагедию и не даёт ей творческого разрешения. Что же касается добровольного ухода в Нирвану, в её безгрешное и чистое блаженство, предносившееся Будде, то этот уход явился бы отказом от возложенного на нас жизненного бремени, от борьбы за мир и от живой любви. Даруемое нам индивидуальное обличие есть духовная миссия, а не «недоразумение», которое мы имеем право погасить; оно таит в себе некий высший смысл и творческое задание, и мы не вправе уклониться от него и искать спасения в бегстве…

Напротив, это бремя надо принять и понести. Человек должен изжить своё индивидуальное обличие в достойном и прекрасном осуществлении. А это даётся только любовной доброте.

Человек христианской доброты не может и не хочет участвовать в этой посягающей борьбе всех против всех. Всё это завистливое состязание, вся эта ненавистная суета, вся эта жадность и злоба невыносимы для него: он не «требует всего», он не видит в людях врагов и соперников, у него нет для этого ни алчности, ни самомнения, и он отходит от этого хаоса с огорчением и болью, может быть даже с отвращением… У него нет ни способности, ни потребности жить вечным отрицанием, угрожать во всех направлениях, нападать на других, лишать их всего и толкать их в погибель; или, по слову Леонардо да Винчи, «жить на счёт гибели других». Ненависть угасает от живой доброты; зависть совсем и не зарождается; жажда мести не возникает. Любовь не способна наслаждаться ни коварством, ни интригой, ни насилием; она не произволяет, не посягает и не сутяжничает. Доброта ищет мира и добивается его искренним «благоволением»; а при виде всеобщей мировой вражды и свары она испытывает только горе.