София Синицкая - Мироныч, дырник и жеможаха

— Катенька, вы простите меня! Катенька, паданцы! Пошёл погулять, а там паданцы! Я сварил вам компотик, Катенька!

В кастрюльке в жёлтом сиропе плавали яблочные дольки, словно джонки браконьеров и нарушителей границы по реке Амур.

— Собрал, почистил и сварил... Простите меня, старика!

Катенька взяла кастрюльку, поставила на стол, понюхала компот и, поражаясь себе, сильно, широко, крепко обхватила шею Карла Ивановича.

На следующий день Карл Иванович ампутировал руку Грише: в тюремной больнице ему наложили неправильно гипс, и началась гангрена. После вмешательства высших сил и жеможахи Гришу оперировал лучший врач в лучшей больнице, но надежды на выздоровление было мало, Карл Иванович ждал осложнений. Визжала пила, Катенька вытирала пот со лба хирурга, Ван Ли, в порядке исключения допущенный в операционную, стоял в растерянности на пороге, он чувствовал своё и всеобщее бессилие перед дырой, в которую утекает жизнь, и никак не вмешивался в происходящее.

Грише снилось, что он идёт по лесу, а кто-то звонко зовёт: «Сюда! Сюда!» Кажется, голос Костика. Чавкают сапоги в болотной жиже, вспархивают мотылёчки, качаются на ветру цветочки с ватной головкой. Грише очень грустно и одиноко.

— Сюда! Сюда!

— Куда сюда-то?

Среди накренившихся гнилых стволов — изба. Дверь отвалилась, окна нараспашку. «Костик, ты где?» Гриша заходит в избу, садится на стул и ждёт. Засыпает. Снова звонкий голос — бодрый, пионерский:

Гриша разлепил веки. Над ним склонилась женщина — голова, остриженная под нулевой номер, синие глаза:

Это Броня пришла к Грише, чтобы остаться с ним навсегда.

14 августа 1945 года был заключён Советско-китайский договор о дружбе и союзе. Ван Ли получил паспорт гражданина Китая и решил вернуться на родину. Раскорякину не хотелось расставаться с врачом, его направляли в Москву, он звал с собой Ваню с Варенькой, сулил красивую жизнь на Садовом кольце в комнате для прислуги. Китаец мягко, но настойчиво убеждал полковника, что в какой-то момент своей жизни люди должны возвращаться домой — в Тибет, в Ленинград, в Зуботычино. Раскорякин благородно отпустил Ван Ли, всячески способствовал его отъезду и, главное, усыновлению Костика. Оставшийся без мамы и няни «луководитель» привязался к Вареньке. Он ей рассказывал, как жили в красноягском детдоме, как няня заботилась о мальчиках и девочках, сочиняла с ними письма живым и выдуманным мамам. Костик стал для Вареньки связующим звеном с ушедшей дочерью, стал частью Брони, для которой все красноягские дети были собственными, родными.

В Китай Ван Ли уехал с лучшими рекомендациями советских товарищей. На родине он продолжал жать нужные точки на начальственных туловищах и конечностях, поправил ногу главного инженера Харбинского паровозо-вагоноремонтного завода, спину начальника Шанхайского котельного завода, шею и голову управляющего Чанчуньской железной дороги. Ван Ли быстро продвигался по карьерной лестнице на юг — в сторону острова, где летают огромные бабочки и на песчаный берег набегают тёплые волны. На Хайнане доктор открыл клинику, лечил министров, крупных партийных работников и разбогател. Варенька дожила до ста лет, у неё было хорошее здоровье, она отлично плавала и вторую половину жизни провела по большей части под водой в компании трепангов, морских звёзд и разноцветных рыб. Все партийные и беспартийные восхищались красивой женой маленького Ван Ли, доктор рассказывал, что влюбился в неё с первого взгляда. Кто бы мог подумать, что он увидел свою судьбу, свою невесту с жёлтыми волосами в скелете с опухшей головой, обмазанной свиным жиром.

Костик стал энтомологом, на острове Хайнань нашёл нового жука в гнилой древесине и назвал его Жеможаха Ли. Костик помнит своё детство, помнит Гришу, маму, няню, помнит дедушку Логина и Остапыча. Он так и не узнал, кто был его отцом.

Сергей Миронович Киров стоит перед Печорским речным училищем, по своему обыкновению произносит пламенную речь. Он очень доволен. Зимой на нём белая папаха и белый тулуп.

В 1954 году было много амнистий, людей освобождали колоннами. Тата Иадова ходила по опустевшим баракам, скучала и плакала: «Ох, разваливается наш Печорлаг!» До 1959 года она работала в комендатуре ИТЛ и с душевной болью наблюдала, как рушится мощный правильный механизм, под звуки оркестров перемалывавший трудовые единицы. Два года Тата прожила в сторожке с Хозяином, зорко охраняя въезд и выезд из опустевшей зоны. Территория лагеря быстро зарастала травой, иван-чаем, зимой за забором с колючей проволокой бегали волки. Когда и сторожку упразднили, Иадова с сокрушённым сердцем уехала в Ленинград, там ей дали комнату недалеко от того дома, где жили Ядовы. Тата пошла проверить, как там девочки, но Муси и Али не было: в квартирах, которые когда-то принадлежали их отцам, а потом уплотнились, ходили совершенно незнакомые люди. Тата осталась одна, она думала, что пережила всех своих врагов: их смыло волной, а она крепко стояла на ногах — седая, сильная, с прямой спиной и хорошей пенсией.

В Татиной коммуналке было много народу, мимо её двадцатиметровой аккуратной комнаты с рюшами и подзорами ходили на цыпочках, но бдительный Хозяин всё слышал и грозно рычал. Справа от Таты жила одинокая мать с Лидочкой, слева — голодный студент. Тата обзывала соседку карлицей-одиночкой, но Лидочке благоволила: угощала слипшейся карамелью. Студента «учила жизни»: оставляла на кухне кастрюлю, полную дивной тушёной капусты, и снимала крышку, парень не выдерживал одуряюще-кислого запаха и клал себе ложечку, надеясь в душе, что соседка специально для него еду оставляет, что ей его жалко и она хочет помочь — инкогнито, как добрый старик у Бальзака. Но Тата не собиралась помогать. Она сыпала в еду слабительное, которое покупала в аптеке у знакомого старенького фармацевта, потом с загадочной улыбкой слушала, как воришка стонет в местах общего пользования и с проклятиями стирает штаны.

В комнате с балконом в аварийном состоянии проживала Зинаида Владимировна, мощью своей не уступавшая Тате. Зинаида питалась жаренной на сале картошкой, она помогала студенту, но не инкогнито: кормила и одалживала рубль, осыпая бранью и насмешками. Тата и Зина были заклятыми врагинями. После двух жарких схваток на кухне они замкнулись и друг с другом не разговаривали; словно тени мамонтов, то одна, то другая проплывали по длинному тёмному коридору. По субботам мамонты ходили в баню, Тата потела в парилке, Зина париться не могла. Зинаида Владимировна весь день просиживала на скамейке среди банного звона, шума, плеска, командовала девушками, зычным окриком улаживала небольшие конфликты, следила за шайками и очередью в душ. На её боках и квадратной спине было несколько длинных рубцов — Зина дошла до Берлина. Зинин муж, будёновец, тяжело болел, лежал в постели. Его хватил удар, когда он ночью, решив ненадолго отлучиться, стал перелезать через жену, а это было непросто. «Через Зинку перелезть — это как через Кордильеры перевалить», — хихикал Лев Абрамович с медалью «За отвагу» и кривой покалеченной ногой; он жил в комнате без окна у сортира, то есть в кладовке.