Валентина Сидоренко - Страстотерпицы [litres]

– Не носи ты, Милка, парики эти. Страмно в нашем возрасте. Вон еще какая миленькая. Еще и мужика найдешь.

– Ты думаешь?

– А чего мудреного! И постарше сходятся. У нас в роду подолгу жили. Успеешь еще угнездиться с ним…

Выходя из дому, Милка быстро повертела головою в поисках Георгия.

– В стайке он, – сказала Клавдия.

– Да я проститься хотела, – оправдалась Милка.

– Да уж напрощались за жизнь. Хватит.

– Ну что ж, – сказала Милка. – Прощай, сестра…

– Прощай, – ответила глухо Клавдия, подняла от земли приготовленное Георгием ведро с пойлом и пошла поить скот…

Милка выезжала через неделю. Клавдия пока сняла с книжки да передала деньги. Да пока оформили купчую у нотариуса. Клавдия страховалась и все оформляла основательно. Милка отдала долг Марине, и та действительно скостила ей семь тысяч. На эти деньги Милка купила себе немудрящее пальтишко и сапоги. «Нажилась, – думала она горько, крутясь дома перед зеркалом. – Оделася». Она все оттягивала отъезд, надеясь на прощальную встречу с Георгием. Но он не появлялся нигде. Клавдия, встретившись, укорила:

– Чего ждешь?! Деньги проедаешь. Знаю я тебя. Езжай. Ключи в почтовый ящик бросишь.

На другой день Милка пошла на кладбище. Она посидела в ограде среди родных могил на сквозном култукском ветру. Он сметал снег с могил. Синица лезла к Милке, тенькая, просила корму. «И я такая же, как ты! Одинешенькая», – со слезами подумала Милка, шаря по пустым карманам. Хлопала на ветру деревянная дверца оградки. Закрывая ее, Милка крепко перевязала верхние штакетины. Потом поклонилась последний раз. Синица долго провожала ее.

Утром следующего дня она уходила из родного дома навсегда. С утра валил снег, и Милка глядела в окно в ожидании рассвета. Она решилась ехать на попутке, а там будет видно, где остановить машину. Заставила себя напиться чаю. Походила по дому, по двору. Угли уже казались черными.

«И слава богу, и все хорошо, – со слезами твердила она себе. – Значит, такая мне судьба».

С трудом, словно больная, она оделась. Медленно закрыла дверь, накинула замок. Погладила, вспомнив мать, угол дома, прижалась к выщербленным углам щекою.

Было уже совсем светло, когда Милка подошла к дому сестры.

Помедлив, она подержала над почтовым ящиком ключ, потом решительно и резко бросила его вниз.

– Прощай, Гоха! – сказала она себе.

Георгий чистил снег за стайкою. Он услышал глухой, короткий стук за оградой и вздрогнул. Милка прошла недалеко, и он прижался к стене стайки и затаился. Милка шла мимо него в джинсах, своей короткой, холодной курточке, и в платке, подаренном ей Степанидою. Было видно, что она мерзнет. Она сутулилась, как бы сжималась. Большой баул в ее руках явно не заполнен, и она несла его без особых усилий. Когда она скрылась напротив стайки, он прошел в огород и смотрел, и смотрел, как удаляется худая фигурка девочки-старушки, уже сгибающаяся, но еще легкая, с намеками на девичью стройность. Снег сыпал и сыпал, и на открытой дороге бил ей в лицо, и она все дальше сгибалась, выставив вперед плечо.

«Ах, Милка-Милка! – думал он. – Вона как жизнь повернула. Прости уж меня… Стало быть, и я виноват… Стало быть, не такой я был… Ах, Милка-Милка!» Жалость рвала его сердце. Он понимал, что вряд ли они больше встретятся. Да и зачем?! Все ушло, все заносило-заметало снегами времени, только вот жалость к ней, беспомощной, уже стареющей, беспутой и никому не нужной на земле, резала и резала его сердце.

Клавдия видела, как уходит сестра, сквозь крошечное оконце стайки. Она видела мужа, стоявшего в огороде с пихлом в руках, неотрывно глядевшего во след уходящей. Она стояла с Красулей и, обхватив руками ее большую рогатую голову, тонко и тоскливо плакала ей в шею. Красуля стояла смирно, словно понимала все, только вздрагивала всем телом, и мелкая дрожь проходила у нее рябью от головы до хвоста.

Завтракали они без единого слова. Клавдия ела больше обычного и, посмотрев на опустошенную тарелку мужа, подложила ему еще вчерашнего мяса.

– Ешь, да надо баню топить, – напомнила она ему. – Суббота. Народ уже топит. Завтра в церкву поедем. Надо свечку за мать да Пашку поставить… А с понедельника ремонт начнем… Того дома. Потихоньку к весне как раз и приведем его в порядок… А там и Пашка придет…

После завтрака Георгий сразу взялся за работу. Баня так баня! Нужно было жить-доживать. Топить бани, встречать внуков, обихаживать скот. Нужно это, нужно. Чтобы дымились печи здесь, в Култуке, мычала корова, дымки бы отдавали березкою и лиственницей, чтобы звучала русская речь на берегах Байкала… При всех правителях и властях, и системах. При всех деревенский труд тяжел и вечен. И требует тебя всего и каждую минуту. И народ он отбирает по себе. Болтуна в сторону. Они в городах… Так думал Георгий, таская воду и растапливая печь в бане… А нам творить свое дело житейское. Как уж сумеем… Как можем… Не так уж это и легко – творить это дело житейское.

Управились в этот день, как всегда, когда топилась баня, рано. Потом долго стояли у амбара, глядя на простор, затканный густым белым снегом. Шла большая байкальская зима. Ветер уже был прокален морозцем, низкое небо потемнело враз. В бане мылись уже при свете. Георгий усердно тер широкую, сильную спину жены, надежную и родную, поддавал пар, и Клавдия так же работяще парила его на низком тяжелом полке. Делали они все молча, спокойно, и ничто, кроме смерти, не могло нарушить этого семейного неторопливого распорядка. После бани Георгий принял стопарик и долго смотрел телевизор, а Клавдия, хорошо поужинав, ушла в материну боковушку и уснула крепко…

2002

Начинался веселый молодой дождь, лопоухий, что щенок, сочно шлепающий в разбухшую шерстку еще неокрепшей травы. Небушко, смурневшее с вечера, к утру и вовсе загустело, запенилось. Бражным, куражливым духом понесло наземь. Но не было ни грома, ни большого ветра, когда на поляну выскочил кабан. Аннушка, собиравшая на покосе черемшу, присела и услышала, как хлынули из нее воды. Кабан пролетел близко, как леший, лохматый и визгливый, и роженица всей кожею чуяла неотмирную, звериную его суть. Тут же заплясал светлый ливень и в это весеннее, душистое, свежее тихо выскользнуло дитя. Мать, совсем не ожидавшая нынешнего его появления на свет, вдохнула влажного лесного воздуха и осторожно двинула коленом мокрый, горячий комочек. Тот ворканул, как голубь.

– Девочка, – всхлипнула мать.

Ее прежде рожденные парнишки кричали сразу, резко, напористо и долго мучали ее перед выходом.

Аннушка была своя, култукская, и род ее, и муж, и дети жили от роду на берегах Байкала, и она уже слышала, как бабы рожали и в тайге, и в поле, но сама она под открытым небом родила впервые. Согнувшись крючком, она перегрызла пуповину, потом сняла с себя юбку, разорвала ее, вырвав суровую прочную нитку, перевязала пуповину и, завернув дочь в юбку, понесла домой.