Валентина Сидоренко - Страстотерпицы [litres]

– Прямо демонстрация.

– Крестный ход, – поправила Таисия, размашисто перекрестилась. – А ну, давай, Манюня, Богородицу.

Манюня тут же открыла рот и слезливо, строго запела: «Царица моя Преблагая…»

Феколка заплакала, за нею Дуняшка, и бабий хор подхватил со слезами: «Надежда моя Богородица…»

– Рожает счас Царица-то наша, – взрыдала Дуняшка, – мучается!

– Ты чего городишь?! Она еще в Рождество родила.

– Ой, правда! Чего это я?! Ну, все равно хорошо!

– Прям ангел поет, – похвалила Манюню Дуняшка.

Зойка завистливо фыркнула:

– Подумаешь, я тоже так могу!

– А че не поешь?

– А меня не просят!

– Дунь, уйми дочку, а то и впрямь запоет. Оглохнем!

– Ой-ой-ой! Подумаешь!

– Подумаешь и ничего не скажешь.

– Я еще вам всем нос утру! Я в город уеду, офицерика охмурю. И генеральшей еще стану. – Зойка вздернула розовый свой носик и незаметно утерла слезы.

– Прям, разбежался на табе офицер, – не выдержала до того молчавшая Елизавета. – Гляди-ка, какая краля!

– Да уж получше тебя!

– Дура дурой, господи.

Дуняшка не сводила любовных глаз с дочери, и ничего не слышала.

– Молода еще… научится.

– Пузо он тебе наделает и будет таков!

Бабы смеялись весело, звонко, и строгая молитвенность прошла. Большая Павла тревожно глядела на Таисию: чего, мол, мелют балаболки. Но строгая монахиня ровно не слышит, сосредоточенно глядит под ноги. Губы ее шевелятся, творя молитву.

Сыроватый сквозной лес подступал все плотнее. Дорога сужалась, блестела под лунным светом. Ржавый прошлогодний лист стыл в молодом весеннем ледке. Уже несло близкой водою и почкой скорого листа.

– Ох ты, мать сыра земля! Силов боле нету, – простонала Фекла. – Че ж, сколь идем. Матушка Таисия, отдохнем. Успеваем ить.

Таисия не ответила, а Большая Павла предложила:

– Дойдем до просеки. Не на землю же садиться. Там пеньков море.

– В сыру землю мы только ляжем, – согласилась бурятистая почтальонша Галя.

На просеке уселись кружком. Бабы в середке, девки по бокам. Парни стоят за спиною. Капитолина двигалась, говорила и дышала для Семена. Она всю дорогу чувствовала над собою дыхание Семена. А если он отходил, то от мысли, что он идет с Татьяной, ее дыхание останавливалось.

Татьяна сидит рядом с матушкой Таисией, плотно поджав под себя ноги в новых ботиках. Шаль на ее голове тоже новая, узорный угол выпущен наружу на ворот недавно перекроенного пальто. Красивая сидит, спокойная, статная. Всегда рядом с начальством: с Таисией ли, с Ревеккой… Все у нее как положено, как следует… К старикам уважительная и все больше с ними дружит. Невеста номер один. А Капитолина – кто рядом с нею. Титек нет еще, сзади тоже кости одни… Косы только да брови. Нет у нее ни дородности, ни домовитости. Жидковата она перед соперницей… Потому и ревнует так, что дыхалка у нее останавливается… Губы пересыхают…

Таисия сидит рядом с Большой Павлой. Та закрывает ее от ветра громадою своего тела. Тепло ей промеж двух дородных бабенок.

– Господи, а хорошо-то как, а? Бабы! Я говорю, хорошо-то как! – громко вздохнула Фекла. – Каждая сосенка вот ждет, когда воскреснет наш Боженька! Ой, Господи Господи! Хорошо-то как!..

Таисия упорно молчит, лицо ее осунулось, глаза только стали ярче, и губы шевелятся в молитве.

– Тебе когда срок-то отойдет? – вдруг спросила ее Большая Павла.

– Да он у меня давно отошел, – спокойно сказала Таисия. – Ешо до Рождества бумага пришла. Сижу от, думаю, куда податься.

– Ой! Ой, е-ей! Матушка, мы ить пропадем без тебя. Как есть пропадем.

– И вас жалко! Сроднилась я с вами, как с детьми своими. Хороший вы народ! Больше уж такого не будет!

– А куда? А как же?

– Другой народ, Паша, будет! Другой! А такого, как вы, уже не будет на земле. Только на небесах.

– Ой, Господи! Да как же так? Да куда ж мы без тебя? – Большая Павла запричитала часто и громко, все обернулись на нее.

– Да тише ты! Ревешь как медведица. Я еще никуда не поехала. Меня и контора не пускает. Вот понаедут грамотеи и выпнут меня. Пенделем… К тому времени много чего изменится. Ну, бабы, айда… К полночи поспеем. – Большая Павла вскинулась над нею, как бы защищая ее. Таисия пошла первой, а Павла сам звук ее шагов старалась прикрыть собою.

– Комсомольцы! – вдруг вскричала Фекла. – Девки, в кусты! Рысью рассыпайтесь по кустам.

Девчата разлетелись, как цыплята, в один миг. Одна Зойка стояла как вкопанная и завороженно смотрела на облако кричавших людей, которое стремительно приближалось по просеке к ним. Потом она взвизгнула и заметалась мышью. Большая Павла демонстративно уселась на широкий пень, как раз под громадной луною.

– Ховайся сюда, – властно приказала она Зойке и, подняв юбку, раздвинула колени. Зойка мышью прошмыгнула под юбку.

Бабы сгрудились вокруг Большой Павлы. Преследователей было немного. Вся комсомольская ячейка.

Горка, маленький, жилистый, с едким истрепанным лицом, схожий с хорьком, проскочил вперед по просеке, потом вернулся, сделал круг подле баб, и близко подошел к лесу. Горка-Егорка Шарпов – самый ярый комсомолец в селе. Правая рука Ревекки Айзековны. Он все грозился сжечь церковь, да сельсовет остановил его: мол, потом не отчитаешься.

Их было четверо – ретивых атеистов, но внизу по просеке блуждал мячик фонаря. Гадать нечего – сама Ревекка грядет.

– Ну и че вы тут расселися? – спросил Егор.

– А че, нельзя? Где написано?

– Куды собрались-то?!

– Закудыкал! – Фекла прижала ближе к животу свой узелок и заворчала. – Раскудыкался! На Кудыкину гору. А вот ты че тут делаешь? Какое право имеешь нас останавливать?

– По праву борьбы с религиозными пережитками, – отчетливо, властным тоном указала подошедшая Ревекка Айзековна. – По указу товарища Сталина.

– Нет такого указу! – упрямилась почтальонша Галина. Она баба грамотная. Она любой журнал или газету, прежде чем доставлять по адресу, всю прочитывает. – Сталин велел церкви открыть!

– Так, а вы что тут делаете, Таисия Федоровна?

– В церковь иду, на службу праздничную… Мое дело монашеское… Я свой долг помню…

Они встали вровень друг против друга, как часто встают теперь. При свете полной, ярко блистающей луны отчетливо видны их непримиримые лица. Бешеное еврейское лицо Ревекки Айзековны и напряженно холодное, даже чуть высокомерное лицо Таисии.

– И я помню свой долг! – каркнула Ревекка Айзековна.

Какое-то время они обе молча, упорно глядели друг на друга, и Большой Павле показалось, что они говорят друг с другом на каком-то особом языке, и каждый знает свою особенную тайну, которую никогда не узнает она, Большая Павла, а только поймет, что эти тайны глубоко враждебны друг другу.

– Комсомольцев здесь нет? – не отрываясь взглядом от Таисии, спросила Ревекка Айзековна.