Валентина Сидоренко - Страстотерпицы [litres]

Аришка сопя ела мясо руками, грызла и рвала его цепкими своими, работящими зубами. Та красивая, убористо разодетая бурятка поклонилась ей и подала глиняную чашу с мясом. Большая Павла поняла, что ее уважили как старшую жену Долгора. Она ела мясо, так же руками, отирая жир о бока своего рабочего халата, памятуя о Страстной неделе; но оторваться не смогла. Она еще не доела свое мясо, как дорожная пыль накрыла ее. С шумом, топотом и криками подлетела молодежь к юрте. Кони били копытами и ржали. Кто-то дерзкий, с ладной осанкою держал впереди себя девицу в бурятской островерхой шапочке. Девка ловко спрыгнула с коня и подбежала к Большой Павле.

– Ба! Бабинька, ты как здесь?!

Это была Капитолина.

Парень спрыгнул с коня и подошел с уздою к старухе.

– Баба! Это же Ромашка наш. Он сегодня третью жену берет! Слышь, ба!

Капитолина хохотала громко, радостно, и в ее смехе слышались восхищение и гордость.

Этот мужиковатый уже бурят в богатом малахае из песцов, в дорогом халате и расшитых бисером ичигах был ее первенец, которого она отдала Долгору не жалея, и не вспоминала о нем. Будто и не рожала. Он хохотал вослед племяннице, и без всякого любопытства, так же как Долгор, глянул на свою мать. Презрение к этой русской старухе в бесцветном халате светилось в его горделивом взоре. Похохотав, он вскочил на коня, ошпарил его нагайкой и рванул в новые юрты, стоявшие неподалеку.

– Ба, я здесь останусь! – заявила Капа. – Мне здесь нравится. С Баяром. Это имя Ромашки бурятское.

– И я останусь, – доедая мясо, захныкала Аришка.

– Ага, останетесь, – пригрозила решительно Большая Павла. – Только косточками!

Ночь Большая Павла провела у кострищ, девочки спали в юрте. В полудреме она услышала в разговоре молодых буряток о том, что утром стойбище снимется с этого места и разделится. Долгор сядет на лето по Селенге, а Баяр уйдет в Монголию со своим скотом и женами.

Рано утром она подняла внучек и поклонилась свекровке с Долгором, которые, казалось, не шевелясь просидели сутки… Старуха в этот раз открыла глаза, и Большая Павла встретила ледяной взгляд, острый и умный.

– Кровь мешать нельзя! – проскрипела старуха, а Долгор засмеялся.

Баяр-Ромашка проводил их до кордона, потом глянул на мать через плечо насмешливыми глазами Степана, стеганул коня. И только пыль осела на дороге, его уже не было видно…

Они вернулись в Култук в Чистый четверг. Сестры устали и залегли на лежанки. Большая Павла проверила двор, коз, курей, лиса… Все были на месте. На ферме работали Дуняшка с Таисией. Отсутствия Павлы почти не заметили…

С вечера Большая Павла завела тесто на куличи. Она пекла их каждый год сама с тех пор, как умерла маменька.

Она пекла их всегда ночью, чтобы в полной тишине, и суета дня не нарушала бы благоговения перед святыней, а главное – перед памятью о родителях. Потому что в эти ночи всегда вспоминалось ее девичество, чистота, тот покой и щит родимой усадьбы, где она жила холеная, цельная, заботами тятеньки и тихой пристойной матери.

В тесто она подбавила изюм и масло, береженное в туеске в погребе, и яиц хватило и мучки, которую она прихватила еще в городе, беленькую, шелковую, и тесто дышало под рукою. Картофельная закваска была свежа и пузырилась, Сильвино молочко отдавало желтизною. К утру она затопила русскую печь. Куличи в кастрюлях уже поднимались, росли на глазах, и глядя на них, Большая Павла волновалась, как в детстве, когда мать ее пекла куличи. Какой в доме стоял праздник. Павла прислушалась к дыханию девочек, к потрескиванию и гулу печи. Тесто уже излучало свой райский аромат… «И у меня праздник, – подумала она. – Не хуже и я других… Все у меня, как у людей!..»

К рассвету куличи стояли в горнице. Отдыхали под праздничным рушником. Павла вынула уже их из подушек, чуть подостывших, и теперь сбивала глазурь из яиц и перетертого сахара.

Первой поднялась Аришка.

– Ой, баба! – завороженно прошептала она. – Это можно ись?

– В праздник! На Пасху.

– Баба, я только капельку! Я только попробую!

– Я тебе попробую! Руки оторву!

Разгоралась Страстная пятница. С Байкала несло холодными апрельскими ветрами. Дальние сопки клубились иссиня-черными шапками.

«К снегу, – подумала Большая Павла. – Пасха холодная будет».

Она поручила Аришке довзбивать глазурь. Девчонка оторопела от радости и тут же начала лизать чашку.

– Пусть Капка украсит куличи, – наказала бабка. – Да, дом промойте. Мать придет, ухи ей наварите.

– Она не станет есть уху, – из-за занавески откликнулась Капитолина. – Она ей на барже надоела.

Капитолина поднялась, вышла на кухню, отобрала у Аришки чашку и заработала ложкой, взбивая глазурь. Ложка тут же облизывалась.

– А мне?! – хныкала Аришка.

– Сушеной малинки потом подбавь, – напомнила Большая Павла, надевая рабочий халат. – Там, в шкапчике, и клюковкой пробуси. Красивше будет…

Перед самой Пасхою, в субботу, к вечеру разъяснело. Природа словно откликнулась на праздничные дымы стряпух Култука. Да и само село притихло перед Пасхою. К вечеру татарин закрыл кузницу. Пристали трактора. Мужики кучковались в черемушнике перед четвертью самогонки.

Рыжая Фекла, приблудная нищая, кусошничавшая в войну, идущая, как она говорит, с самой Лены и приставшая в сытном от рыбы и таежины Култуке, зорко следила, чтобы мужики не запивали. Она наткнулась на них в кустах и в сердцах крикнула:

– Нехристи!

– Кто празднику рад, тот за неделю пьян! – крикнул Трофим. – Иди лучше хряпни с нами… На посошок.

Татарин-кузнец радостно гоготал.

– А ты одно нерусь, – махнула рукою Фекла.

– Ступай сюды, русь. Я табе подам. Омулька вот солененького!

– И-и-и. Бесстыжий!

– Иди, не боись! Ты за меня ноне замолви слово перед твоим Боже, чтоб у меня кости не болели… А я тебе на могилку такой крест выкую, ты под ним, как барыня, лежать будешь!

– Обманешь, косоглазый!

– Не обману. Молись только как следует! Громче молись.

В церковь собирались идти кучкою. К Таисии не заходили, чтоб ее не подставлять. Она догоняла их за Стрелкой. Потихоньку стекались к Большой Павле. Первою явилась Фекла. Ходкая баба, проворная. Так ночами и прокормилася в войну. Счас ее в колхоз взяли. Таисия похлопотала. Но она все одно тайком нет-нет да кусошничает.

– Привычка, – говорит. – Тянет!

Фекла проскользнула в дом тишком, села на лавочку, подобрала под себя ноги, узелок держит в руках.

– Глянь, че у тебя куличики, Павла. Царские, – похвалила она.

– У тебя не хуже!

– Куды мне! Кособокие едва слепила. Я ведь косорукая! Барыней росла.

– Ты?! Да что ты!

– Ой! Шали кашемировые на свадьбы дарила! Пироги в доме сохли. Курям сваливали. Замуж шла, три подводы по деревне шли. Шубу лисью отец давал, две перины, подушек одиннадцать…