Валентина Сидоренко - Страстотерпицы [litres]

– Ну, я этого так не оставлю! – выдавила из себя багровая учительница и, резко крутанувшись на каблуках в своих ботиках, вылетела из коровника. Таисия подтянула веревку на поясе и, широко разбрасывая навозную жижу по кирзухам, пошла раздавать последние кольца…

Обратную дорогу долго молчали. Потом Дуняшка, скакавшая за Большой Павлой, как заяц, молвила:

– Паш, я так напугалась! Захолонуло сердце-то! Как она сказала. Паш, ее ведь расстреляют… Матушку-то!

Павла остановилась, глянула на Дуняшку сверху. Острая головенка подружки в суконном платке моталась в широкой горловине старенькой телогрейки, как у китайской куклы. Запорошенное соломенной трухою ее личико голубеет от малокровия. Только и цветут, что синие незабудки глаз.

«Рвет жилы девка, – подумала Большая Павла. – Шутка ли – так тянуться? Зойка одна всю кровушку высосет».

– Слышь, – спросила она подружку, – Дуня, у тя дратвы что осталось?

Дуняшка похлопала ресничками, что-то соображая.

– Пойдем-ка поищем вместе, – досадливо повернула ее за плечи Павла. – Тоже мне, хозяйка.

Большая Павла знала, что Илюха на неделе смолил варом суровый шпагат. И уж Дунька-то точно без дратвы не осталась.

Двор у Дуняшки совсем в землю врос. Старая Меланья, пока не померла, все худо-бедно да что-то стучала во дворе, все латала да подлаживала, двор на бабьем догляде еще держался, а с Дуняши че возьмешь? Птаха, она и есть птаха.

Дуняшка, не заходя в дом, нырнула в стайку. Заскребла лопатою, а Большая Павла остановилась подле калитки, чтобы навесить ее. Потом она подобрала топоры, разбросанные по ограде, занесла их в сенцы. Из кладовки выскочила мышь.

– Ну, чего поразвела? – укорила она хозяйку.

Дуняшка устало отмахнулась от нее рукою и пошла в избу. Дух избы отдавал нежилью! Крошечные оконца засижены мухами. На столе стоит чугунок, покрытый серой холстинкой, сковородка с рыбной жарехой и ломоть хлеба под рушником.

В углу на полати, притараненной к печи, шевелился бугор, закрытый одеялом и широким, еще старых времен шитья, тулупом.

– Мам, – глухо пробилось из-под одеяла. Голос был звонкий и капризный. – Ну, мам!

– Титьки надыть? – холодно спросила Большая Павла, и голос ее прорычал, как у медведицы.

Зойка затихла.

Дуняшка растерянно металась по кухоньке, лихорадочно выгребая золу из печи, побежала за дровами, запнулась о порожек, поленья раскатились по кухне.

Большая Павла решительно подошла к лежанке.

– Ну-ка, вставай, лодырь! Не стыдно? Счас дрын возьму, хорошо огрею. Навек запомнишь.

Зойка завизжала так, будто ее режут.

Дуняшка побледнела и выскочила из дому.

– Мамкаешь! Ты что, затопить печь не можешь? Чаю матери наварить!

Дуняшка вошла в дом тихо, как мышь.

– Ты куда ее ро́стишь?! На какую выставку? Она как жить-то будет?! Ее кто такую замуж возьмет?!

Зойка поднялась, когда в избе потеплело. Вначале ходила в тулупе.

– У, бесстыжая, – не унималась, ворчала Большая Павла. – Принцесса какая! Глянь. Не пожалеет она мать! Хоть подыхай под грузом мать, она еще наверху попрыгает. Вот кто тебя такую терпеть будет? Какой мужик?!

Зойка скинула на пол тулуп, который Дуняшка тут же поволокла на лежанку.

– Ну, надоело же, теть Паш. – Зойка откинула рушник и взяла картофелину. Дуняшка тут же вынула из кармана своей телогрейки остатки утреннего пирога Большой Павлы.

– У-у, вкусно! – замычала с полным ртом Зойка. Румяные тугие щеки ее работали ярко, заразительно, и Большая Павла с удовольствием смотрела на плотную бело-розовую девку.

– Где ты ее нашла только такую?! – не удержав восхищение, засмеялась Павла, а довольная похвалой Дуняшка ухватилась за ведро, чтобы сбегать за водою.

– Счас вот! Ну-ка, давай за водою! – приказала Большая Павла Зойке. – Пулей! А то я тебе башку сверну!

– Теть Паш, ну дай поесть. – Набитый Зойкин рот работал так, как сама она никогда не работает. Острые, светлые глазенки светятся на круглом, кукольном личике.

«Ну как так, – думала Павла, – синенькая Дуняшка такую ядреную девку принесла, а она, Большая Павла, могучая, как хребет Хамара, приперла полудохлую Анютку…»

Дуняшка, суетясь по дому, все ж каждую минуточку глядела на дочку.

– Подай-ка мне дратвы, – сказала Большая Павла.

– Зачем? – доедая, спросила Зойка.

– Еще разговариваешь! Давно не битая!

– У вас Капка есть, ее и хлещите! А я уж как-нибудь без вас перебьюсь! Мам!

Дуняшка на всякий случай отвернулась к окну.

– Ну, мам!

– Титьки дай ей.

– Мам, дай сахару!

Дуняшка испуганно вздрогнула:

– Дочка, скоро Пасха. Как кулич печь будем?!

– Ну, мам!

Дуняшка, нерешительно потоптавшись, ушла в горницу, открыла сундук.

– Ну вот и хорошо, и ладно, – сказала Большая Павла и вынула из птичьей ладони Дуни колотый кусок сахару. Зойка кинулась на нее.

– Еще чего! – Большая Павла смахнула ее с себя, как муху. – Я тебе не мать кровя-то пить! Вот он, доживет до памяти бабкиной. Я на кисель приду. Дак где дратва-то?

Домой Большая Павла почти бежала. Вот уж опять на дойку, а дома дел невпроворот. Дорога раскисла, расхлюпалась, грязь сияла глубокой жирной чернотою, но воздух цвел, как василек, и от тайги несло свежестью.

– Весна, – вздохнула Большая Павла.

Вот уж Страстная неделька на подходе, а там надо думать, из чего куличи творить.

Рыжий лис пробежал вокруг нее круг почета, Полкан рванул на него, в курятнике взъярились куры.

– Чего это они его выпустили?! Пожрет ведь кур.

Не заходя в дом, Большая Павла заглянула в стайки. «Однако из Капки толк будет», – подумала она. Стайка из-под коз вычищена. Сенцо в кормушке есть. Молочко, правда, стоит непроцеженное в сенцах. Видать, кто-то окликнул ее да позвал. Девка-огонь!

Большая Павла взяла банку с козьим молоком, занесла в дом.

Аришка опрометью метнулась от стола.

– Я тебе! – пригрозила Большая Павла, видя откинутый рушник со сладостями, приготовленными на куличи. Внучка лакомилась изюмом. Этот изюм привезла из города Таисия.

– Ненажорная какая! А печь из чего будем?!

Она подумала и достала из шкапчика заветный кусок колотого сахара, подала внучке и начала процеживать молоко.

Пока Павла доводила до ума молоко, внучка кряхтела над тетрадкою.

– Убористей пиши-то! Чего разошлася, ровно квашня. Вон че буковки-то пляшут у тебя, ровно пьяные.

– Ну это же «Ты», – возмущенно оправдывалась Аришка. – Это так пишется.

– Растыкалася! – ворчала Павла. – У Капки «Ты» так «Ты», а у тебя что?!

Она ворчала вовсе не потому, что внучка пишет коряво и раскидисто, но и потому, что тетрадка недавно новая, прошитая льняной ниткой из красивых этикеток, которые старуха добывала у сторожихи колхозной базы за сало, кончалась. А это значит, надо опять открывать свои потайные закрома и заворачивать в холстинку очередной кусок пожелтевшего сала.