Валентина Сидоренко - Страстотерпицы [litres]

Старшеклассники собрались у школы затемно. Девчонки сидели на крылечке, парни гуртовались у стены школы. Капитолина при свете фонаря ревниво выглядывала свою соперницу Таню Смирнову. Она сидела на нижнем крылечке, статная, спокойная. Красная косынка ловко обвязывала рыжеватые косы, которые она калачом уложила на красивой породистой голове. К косынке была подобрана серенькая «комсомолочка» с красным отворотом, колхозные кирзухи начищены и аккуратны… Конечно, она отличница, комсомолка, первая активистка в районе, староста класса. Конечно, она думает, что равных ей нету, и уж Сенька сам по себе ее. А Капитолина оторва и троечница из плохой семьи, и уж точно не чета ей, племяннице самой Ревекке Айзековне.

Ревекка Айзековна, классная руководительца, высокая, черномастная, широкая в бедрах, с рыжими вкрапинами на раскладистом лице, пришла ровно к восьми часам и сразу крикнула:

– Класс, стройся!

Татьяна шла в первом ряду, красная косынка вспыхивала в лучах восхода. Семен шел рядом, и Капитолина тупо смотрела ему в спину и видела, как соприкасаются в ходьбе их плечи.

Ревность мучила ее.

– Запеваем! – мощно приказала Ревекка Айзековна. – Дружно! Ну-ка, сталинские внучата!

И на посадку Ревекка Айзековна распределила Татьяну рядом с Семеном. И Капитолина зорко следила, как Сенька носит воду из ручья и поливает саженцы Татьяны. И обед готовила Татьяна с Гуровой Наташкой. Сенькину чашку Смирнова наполнила сразу доверху и подала ему под хвалебную своей тетки: – Очень, очень вкусная каша!

– Ешьте на здоровье! – сказала Татьяна, подавая чашку Семену.

Капитолину Татьяна обнесла:

– Подожди, накормим сначала мальчиков.

– Ай да хозяюшки! – хвалила поварих учительница. – Хоть сейчас замуж. Настоящие комсомолки!

– А я вообще не хочу есть! – громко заявила Капитолина и отошла от котла.

Обида и ревность душили ее. Она прилегла у молодого лиственя во мшанник, закрыла глаза. «Пусть, – подумала она, – я все равно лучше ее, и красивее, а она только племянница…»

Ветерок веял ласковый, листвяк пахнет сладостью. Чечевичка кричала изо всех сил, краешек Байкала, блеснувши где-то там внизу между кедрачами и березками, светился бирюзою и казался драгоценною брошью на расцветающей громаде живого и сущего, что окружало ее.

«Господи, какая я счастливая, – вдруг неожиданно для себя подумала она и облизала губы. – Я все равно лучше!..»

– Слышь, седня вечерка на Тиганчихе. Через костры будем прыгать, – рядом прилегла Манюня Беспалова, подружка Капитолины.

– Попоем!

Маша Беспалова, крохотная сама, серенькая, как пичужка, голосистая… Ей бы только петь. Она во всех концертах и смотрах первая, на свадьбы ее и то зовут по всему краю.

– Стройся! – крикнула Ревекка Айзековна. – Домой… Маша, где Маша… Запевай!

– Взвейтесь кострами, синие ночи… – тут же взорвалась Беспалова.

– Машка, когда ты влюбишься?! – ущипнула ее за бок Капитолина. – Орала бы меньше.

– А зачем? Я пою!

Дома Капитолину ждала неприятность. Коза эта, Сильва, не пришла в обед доиться, и по сю пору нету.

– Ступай, – коротко приказала Павла. – На Земляничную сбегай, в пади там поищи стерву.

– Ба, я есть хочу.

– Успеешь! Придешь, нажрешься! Закат уже.

– Ну, бабинька!

– Что? – вдруг встрепенулась молчаливая мать, и Капитолина тут же надела на голову платок, и бабка подала ей телогрейку.

Мать сестры боялись, как огня.

– Хоть бы сдохла эта Сильва, – всхлипнула Капитолина, выходя за ворота, и приостановилась.

Вечерело. Оттуда, из гнилого угла Хамар-Дабана, клубилось серое сплошное месиво. Значит, хребет покрывали снега, и близкие сумерки будут стремительными и холодными. Надо торопиться.

Май на Байкале затяжной, капризный, как девица на выданье. То жаркий, как на сковородке, а потом снега пойдут, заветрит, завьюжит… Лес еще голый, пронзительный, прозрачный. Прошлогодняя листва ворохами взвивается, когда идет верховик, который в сквозном лесе со страшным гулом, как Горыныч, несется… Торопиться надо, чтоб ее волки сожрали, паскуду эту, козу Сильву! Уже вечерка гудит вовсю, Манюшка голосит, не переставая, костры разожгли, и Танька уселась всем своим основательным задом рядом с Семеном…

От этих мыслей Капитолина даже дух перевела. Она уже пролетела и Темную падь, и Земляничную, двинулась было на Голоустную, но услышала слабое блеяние животного. Что-то туманное копошилось в зарослях болеголовника. Затаив дыхание, Капитолина двинулась к плантации чушачьего багульника и узнала свою козу. Сильва притравилась, видать, ядовитыми парами чушатника, запуталась, пыталась встать, но не могла.

– Ах ты, падла, падла ты такая! Ты жизнь мою сломала! Че ты сюда поперлася?! – Капитолина выворотила из мшанника сухой дрын и огрела козу по хребтине. Коза, до того равнодушно глядевшая на хозяйку своими белесыми бесстыжими глазами, вмиг все осознав, вскочила и рванула из чушатника, как бешеная. Капитолина за нею. Так и добежали до своего двора наперегонки. Во двор коза влетела первою. Капитолина огрела ее с удвоенной силой. Животное взблеяло и вмиг оказалось в хлеву.

Капитолина подперла хлев колом и села на землю.

– Падла! – сказала она козе. – Дождешься от меня лепешки теперь! Как же!

Коза настороженно затихла за дверью, потом, видимо, разбежавшись, ударила в дверь. Рога застряли в щелях двери. Коза жалобно, как ребенок, заблеяла.

Вышла Большая Павла с подойником.

– Где она шастала?!

– Там, – ответила Капитолина и заплакала.

Холодная майская ночь набирала силу. Над Байкалом, в проеме меж облачных туч мерцала переспелая, как тыква, луна, под ней сыпью мельтешили звезды, и чуялось, что вызвездит к утру и ударит утренник.

Большая Павла вышла из стайки и вздохнула:

– Аль протопить?! Замерзнете!

– Молоко-то! Что с ним делать? Она ведь чушатнику нажралась.

– Постряпаюсь, – успокоила внучку бабка. – Попляшете чуток с похмелья, и все… С утра за сушняком пойду. На стряпню посбирываю… Где-то там у меня листвячок припрятан. Знатный будет жар… С листвяка-то.

– Целая ночь без Сеньки, – всхлипнула Капитолина.

В прошлый раз они с Сенькой у сухой сосны всю ночь молча простояли. Она и охнуть не успела, а уж рассвело. Предстоящая ночь казалась ей невыносимой, как смерть. Каждую минуточку придется ждать ее конца. А она часом тянется, эта минута.

«Пойду, – решила она, – все равно пойду!»

Капитолина подошла к бочке с водою, чтобы умыться, опустила руки в воду и брезгливо отдернула. Вода в бочке давно закисла, заилила, дурно пахла. Капитолина села наземь, облокотившись о бочку, вытерла руки о короткую шерстку травы и заплакала, как малое дитятко.

«Колдует эта Танька, – подумала она, – ну все, все против меня. Сидят счас рядышком у костра, а Манюня им песни поет. Предательница!»