Валентина Сидоренко - Страстотерпицы [litres]

– Ты бы на тракту-то не шла, – посоветовала ей Большая Павла. – Не то тебя за версту видать. А народ-то, он разный… Здесь всякие ходят… Глядь, и комиссары шустрят.

– А я уже свою десятку оттрубила, – присаживаясь, успокоила ее прохожая. – Нет ли у вас где пожить в селе?

– Прижиться, что ль?

– Да хоть не прижиться, а дух бы перевести… С Иркутска иду.

– А избенка бобыля пустует. Там и печка есть, и лавки. Живи, не тужи…

– А сельсовет где?!

– На кой?!

– Да бумагу показать, что я небеглая…

Вечером Большая Павла принесла монахине рыбы да рыбьего жиру, соли принесла да грибков сушеных… Таисия и прижилась у Байкала. Жила сначала подаянием. По домам ходила: кому за дитем присмотрит, кому покосит ночью, кому юбку сошьет… Пригодилася. Баба она незлобивая, руки добрые… Ее с охотой в дома звали. И грамотная. Как паспорт выправила, ее взяли в контору счетоводом. В школу ее не пустили. Боялись агитации. А зря! Как начнет Таисия о чем-то говорить да рассказывать, бабы заслушивались!

Большая Павла и не заметила, как попала под мягкую, но крепкую, направляющую руку пришлой монахини. Она вечерами засиживалась в низеньком домишке покойного бобыля, при свете керосиновой лампы вязала, а Таисия молилась вслух или рассказывала о монастыре, где провела молодость, о каторге, говорили о товарках, о бабьей доле…

– Отпустила бы она его, – как-то вздохнула Таисия.

– Кто?

– Да Анютка!

– Кого?

– Да супруга своего… Виктора! Ведь не смирилась она с его смертью.

– Чей-то?! – холодея от догадки, переспросила Павла.

– Ты че, не видишь, че с бабой деется? Змей к ней ходит! Нечистую силу притянула она своим непокорством. И сама страдает, и ему на том свете покоя не дает.

Большая Павла охнула, уронила вязанье и встала.

– Упустила ты девку, – спокойно заметила Таисия. – Молиться надо! Переживаешь, плачешь, а ведь не молишься… Давай-ка вместе молиться!

Домой Большая Павла вернулась с другими очами. Она глянула на свой двор так, будто впервые вошла в родную усадьбу. Как ни старалась, ни колотилась она в попытке сохранить усадьбу, а силы-то бабьи, уразумение бабье. Глянула: там подгнило, там обвалилось. Сарай сносить надо: комарье из него прет… Девчонки синенькие – молока нету. Корову в первый же год войны волки задрали. Новую завести не смогла… «Если козу не достану, погублю Анютку и девок не подыму, – решила она. – Орех надо добывать, – думалось ей. – У Савельихи сменяю куль на козочку. Куль продам, на Анютку пойдет. По врачам повезу… Подымется девка…»

Черной сентябрьской ночью она поднялась в кедрачи. Орех бился легко, шишки слетали, что птахи. Собирала их наощупь, по сырым мхам. До утра выщелушивала. За сутки три куля набила чистого ореха. Другой ночью спустила его на ту тропу, по которой бегала к Степану. По этой тропке и несла она на плечах два куля орех, оставив куль в своем балагане. Уже подходила к третьей поляне и услышала, как егерь распекает встречных баб. Присела с кулями на плечах, но долго не удержалась. Скатилась вниз, поскользнувшись. Только и слышала вослед: «Медведь! Медведь!» – и треск сучьев под ногами перепуганных баб. Потом соседка Лагутина тишком поведала ей, как они тайком промышляли орех с товарками, наткнулись на лесника, но всех спас медведь. Жаль, что орехи побросали.

Куль орех Большая Павла обменяла на козочку, которую Капитолина назвала Сильвой. Они с классом ездили в Иркутск и смотрели постановку «Сильва». Это маленькое, пушистое и прехорошенькое существо, кричавшее детским голосом, превратилось в хитрую, наглую и упрямую козу, приносившую много неприятностей окружающему миру. Но молока она давала много, и густое. И козлят носила. Девки вырастили еще козочку, ее дочу, и назвали ее Дочей.

На козьем молоке девчонки подравнялись, зарумянились, налились девичьим, молодым теплом. Уже ясно обозначился нрав обеих.

Старшая, Капитолина, нравом сшибала на молодую Павлу и козу Сильву. Но красивою росла. Млечная вся, крепенькая, что ядрышко, чернобровая, и косы стемна, так и бьют по заду, как молодые жеребцы скачут. Вылитый дед Степан! «Ох, и наломает она дров! – думала, глядя на нее, Большая Павла. – Добро бы только свою сломает жизнь, а то, поди, мужиков покосит…»

Аришка, та другая. Она еще ребенок, конечно, но уже выявляется лень, тягучесть, которой сроду не было у Капитолины. Аришка как бы припухлая… Катышок. И белая вся… Из баньки выйдет – белая-белая. Кудельки белых волос, как у бабки Павлы, колосок наливной… Ей бы покушать что, да утром не добудишься. Любимица материна. Та как очухается, так целует ее бессчетно, мнет с такой страстью, будто прощается с нею навек…

Те орешки сильно помогли бабьему двору Брагиных. Вечерами, занавесив оконце, семья собиралась щелкать орехи. Нащелкают чугунок. Потом старуха натолкет орех, груз наверх положит. К утру масло выступит… В суп его или в картошку – сильно хорошо. Дух живой, сладкий. Вкус наособицу… Да молочко козье!.. К концу зимы Большая Павла раздобыла два мешка гречки на колхозном току. Ее было застукал управляющий, но Павла пошла на него буром:

– Корми, – сказала, – сам сирот моих. Или мы с Анюткой не мантулили с утра до вечера? Чужаки, что ль?

Ну он прикрыл крупу сеном и довез ее ко двору… Колхоз! Все свои! С колхозом-то бабе легче прожить.

Не раз Большая Павла замысливала телочку купить. И так, и этак прикидывала. Конечно, можно было сено косить внаем. Тридцать копеек ночь. За сенокос не заработаешь. Можно было сети ставить, выходить на тятенькином шитике на Байкал. Опять же опасно! А ну шторм прихватит! Можно дрова внаем пилить. Одна не управится. Нет, корова пока «кусалася»… Да и много ли со вдовы, солдатки, возьмешь? За спасибо только…

«Эх, – грустно думалось ей, когда она выходила на родное подворье. – Жила я когда-то в этом дому тятенькиной дочкой. В такой холе жила, что иным и не снилось. Бусы не бусы на мне, ленты не ленты… Сарафан не сарафан. Сапожки прищелкивали… Живой картинкою на люди выходила… А теперича горстку жмыха внучке в чашку положишь, и то норовишь отбавить, чтоб растянуть и выгадать чуток… А ведь любила когда-то, чтоб располным-полнешенько все полнилось на дворе. И дежки, и ведра, сундуки, чтобы крышка не шла. Двор чтоб мычал и блеял… Шкатулка полна бы колец и сережек…

Не сберегла дочка тятиной чести. Теперь вот мыкайся…»

Как-то Таисия пришла к Большой Павле, села на лавку. Худая, долгая, повернула свое сухое северное лицо к окну. Из-под залатанной тяжелой юбки чернели растоптанные мужские ботинки. Перекрестилась взбухшими пальцами широкой сильной руки.

Коротко сказала, но властно:

– Съездила бы ты к старице. Девку отчитывать надо! Кого мы с тобою. Мы слабые…