Валентина Сидоренко - Страстотерпицы [litres]

Анфиска Степанова как-то, проезжая мимо стойбища, вошла в юрту и сразу двинулась к зыбке, широко раскрыв на нее синие свои глаза на белом детском личике. И Павла всей своей медвежьей громадою заслонила свою драгоценность, не давая даже дыхнуть на дочь. Они стояли друг перед другом, и Большая Павла, глядя в строгие глаза соперницы, вдруг осознала, что не было корысти у Степана перед соперницей, что любит он ее, как она Анютку, как сила привязана к слабости. И ни телесость молодой Павлы, ни стать ее, ни жемчуга и серьги тятенькины, ни кисеты с золотым песком не тронули его. А вот нежность и детскость Анфисы, сестры ее двоюродной, заполонили сердце кандальника…

Уже вертелась вовсю, вихрилась кровавая круговерть того века. Подпирал двадцатый с Колчаком и белочехами, и шли японцы по побережью Байкала. В стойбище доходили диковинные вести. Царя нету, и прежнее начальство все порешили, и что Колчак бьет народ, как мух, а особо лютуют чехи… Мимо стойбища шли и шли и конные, и пешие, обозами и подводами… Уходили в Китай… Иной раз заходили в юрту за водою. Подавала и воду, и лепешки, и кумыс. Ино меняла на тряпки и золото мясо. Разжилася, разъелася, налилась сладкой бабьей плотью. Косы плела в два оборота вокруг красивой, породистой головы, и мужики, особо казаки, оборачивались на нее с восхищением…

Один красивый, ладный, как орел, отстал от своих ее ради и звал ее с собою в Харбин. Дочку, говорил, своей считать буду. Большая Павла поигрывала с ним и чувствовала в себе опять ту молодую, свежую силу, с которой она и начинала жизнь. И та жизнь крутилась вокруг нее, как планеты вокруг солнышка. Прежнее угнетаемое что-то спало с души, и она тешилась, как рыба в воде. На Успенском посту приехала навестить ее Дуняшка. Видно было, что подружка дошла до ручки. Исхудала так, что дунь на нее, кажется, и подломится баба.

Рассказала обо всех, особо остановилась на Степане, мол, лютует мужик. Выслуживается. Колчак забирает молодых мужиков в охрану, а потом стреляет всех. Мужиков прячут по заимкам и балаганам. Степан выискивает молодняк и сдает Колчаку. Холодно совсем жить стало в Култуке. Колчак грабит, чехи грабят, скоро Япония грозится прийти. Свадеб никто не правит. Игрищ подрост не играет. Старики говорят только о конце света.

– Может, и правда всему конец? – вздохнула Дуняшка.

– Подюжим! – успокоила подруга.

Дуняшка вздохнула опять.

– Ты-то подюжишь. А Анфиска, вона, у Степана на ладан дышит.

– Нешто?!

– И не говори. Степан над нею, как орлица, бьется. На толчок носит. Она как вторую принесла, так и не встает. Он по дому сам все делает. И моет ее, и все…

– Так ей и надо! Не будет на чужое зариться.

– Не кляни ты ее! Она ведь не знала про тебя!

– Не знала? Весь Култук знал, а она не знала!

– Ты сама-то ничего не знала… Кто он такой. Может, у него где-то пять жен, и не Степан он никакой… а Моисей, может!..

Как красные взяли власть, Степан пропал на время. Анфиска без него и померла. Набедокурил он по Култуку по самое горло. Всем служил: и Колчаку, и чехам, и японцам партизан выдал. Их расстреляли под Тещиным языком… Узкоглазые…

Перед тем как схорониться, он женился опять, на комиссарской дочке. Были такие из пришлых… А потом и сам закомиссарил. В продразверстку самую ожил… Объявился… Кулачить своих из краянских никто не захотел. Степка кстати пригодился. На его прошлое глаза прикрыли. Оправдался. Еще и героем вышел…

Мирона – тестя и тятеньку, он разорял. И коров, и коней, и скот со двора тятенькиного весь согнал. Самовар медный, царский еще, своими руками вынес… Сроду сам ничего не наживал, дак и не жалко.

Тятеньку с Мироном и еще с десяток крепких мужиков мимо стойбища и гнали. Степан верхом сопровождал, с чужаками…

Свекровка, дремавшая над трубкой, вдруг открыла глаза и хрипло сказала:

– Иди, отца ведут.

Анютка на слабеньких от рахита ножках доковыляла до дороги и села в пыль…

Мужики шли тяжело, молча, все в сапогах и зимних шапках, шли глядя только вперед на сквозную, белую от жары дорогу.

– Тятенька! – крикнула Большая Павла. – Тятя… Прости меня!

Она кинулась ему в ноги, уцепилась за сапог и пласталась в пыли. Отец не молвил ни слова. А она все кричала истошно и страшно, как мать, защищавшая ее когда-то… Подняв голову, через белую пелену слез дочь увидала полные горя и укора глаза отца, ходящие ходуном желваки на его потном лице, и застыла в беспамятстве.

Последнее, что помнила она, это лицо Степана, его холодную усмешку через плечо… Ту самую, что увидала она в зимовейке, прощаясь с ним…

Перед Покровом Большая Павла собрала вещи и взяла ребенка на руки.

– Пойдем со мной жить… – позвала она старуху. – Ты одна… Тяжело будет…

Свекровь не удостоила невестку ни единым движением. Эта глупая русская овца, которую Долгор-сын привел однажды к очагу ее юрты. Она ничего не поняла о народе, в котором прожила целое колено жизни. Она думает, что можно что-то изменить в жизни. А этого делать не нужно, и невозможно, как невозможно изменить путь луны. Умирать нужно там, где родился.

Все это прочитала Большая Павла на неподвижном лице старой бурятки, поклонилась ей и вышла из юрты…

Как раз на Покров она вошла в разоренный ею родной дом. Шел снег, и сопки уже побелели. Серая попона снеговых туч плотно ложилась на голые кроны, и вымерзающий двор белел холодно и отстраненно.

Павла положила спящее дите на тятенькину кровать и пошла искать дрова по усадьбе. Дров было много. Усадьба была разорена, но не разрушена. Тятенька был крепкий хозяин, держал усадьбу в порядке. Поленниц наставлено по всему огороду, и в дровяннике все забито. В курятнике квохтанула хохлатка, утаившаяся от разорителей…

– Буду жить, – сказала громко Большая Павла. – Буду дюжить…

Только пошел дымок из трубы, как прибежала Дуняшка:

– Ой, а я думала – опять грабят! Грабят, думаю, опеть… А потом, думаю, когда грабят, ведь печку-то не топят… Не топят, думаю… Ой, и Анютку привезла… А-а-а, совсем приехала?!

Дуняшка рассказала, как лютовали чехи, как расстреляли японцы мужиков-партизан, «почти на вашем огороде». Как хозяйничала банда в Култуке. Как она записалась в коммуну и бежала из нее, ночью через погосты, завязав Зойку на горбушке шалью…

– Вши нас съели, – убеждала она. – Вечером выйду из избушки волосы расчесать – снег черный от вшей… Вишь, Пашка, черный снег. Зойка исчесалась вся. Мы работаем, а они жрут, мы работаем, а они жрут… Насилу спаслися…

Дуняшка сбегала домой, принесла молочка козьего и лепешку. Павла надыбала тятин тайничок, что не сыскали нехристи, с запасом чаю. На самом дне ящичка нащупала кисетец с золотым песком… «Это тятенька для меня оставил, – подумалось. – Знал, родимый, что в беде буду… Знал, что знаю я про тайничок… Твой, – говорил, – Павушка. Черным днем вспомнишь…»