Валентина Сидоренко - Страстотерпицы [litres]

Велик был грех, велика и расплата. Своей жизни не хватило расплатиться. Дочерью еще платит. А буряты! Все перемерли. Как отливом смыло всех… Никого не осталося.

Ино казалось ей, что не была эта ее жизнь. Она посмотрела ее в каком-то сне. Чужом и ненужном, который к ней, Большой Павле, красивой, сильной, гордой, не имеет никакого родства.

Жизнь несправедлива. Молодость птицей вспорхнула и следа нету. А потом муки, роды, чужой мужик, бурят, роды, могилы… Чужие дети…

Степан ждал ее. Она летала к нему молодой птицею. Сразу попадала в объятия его жадных, жестких клешней…

А они, как молодые кони, боролись, баловались, любились. Встанут рядом, рослые, сильные… Под стать друг другу. Горы могли бы вместе своротить.

Наворотили пузо… На Страстной неделе Большая Павла поняла, что она в положении. Степана надо было выводить в люди.

Тогда-то она и свершила тот страшный грех. Переступила через тятеньку. Полетели, посыпались его кисеты с золотом. Отошли в загребущие руки самородки с камешками… И приданое ее, и «черные дни», и тюки с шелками… Почитай, все добро тятенькино спустила. Вся контрабанда его, потом и кровью добытая…

В мае как раз по пасхальному неверному теплу вышли они со Степаном из тайги и подались в Тунку. Там Большая Павла все ходы и выходы знала. Кому сколь дать, кого умаслить, кому продать. Спроворили молодцу паспорт, у монголов справили одежонку, успели в Китай сходить за чаем… Вернулась в Култук девка уже с добрым пузом. Степана отослала к Мирону, в батраки. Иди, говорила, понаемничай, Мирон дядька мне, в гору пошел, амбары строит под пушнину… Ему руки нужны. Через месяц посватаешься ко мне принародно. Покроем грех-то. До родов обвенчаемся…

От удара, что нанесла Брагиным единственная дочь, маменька слегла. Тятенька ликом скособочился, так и не оправился…

Все перенесла тогда Большая Павла. И вожжи, и слезы, и упреки, и насмешки односельчан… Пересуды бабьи до смены режима не умолкали…

Надо было взять Степана за руку и сразу из Тунки к тятеньке в колени: «Прости, мол, благослови!» Да куды там!

Молодость бездумна, нерасчетлива, горда!

Все ждала каждую минуточку сватов, чтоб как положено, по-людски грех прикрыть. Ночами выла в баньке: «Степан!.. Где ж ты?» Да и был ли он Степаном?! Наплел девке с три короба, а она и уши развесила…

Не с добра ведь ему кандалы навесили! Убивец, он и есть убивец! Как-то спросила его: за что убил? Да так, говорит, в драке, не рассчитал… Разве ж он правду скажет!..

Вечерами тайно выходила со двора, все глядела на высокий пятистенок дядьки Мирона. Ярко светились огни его двора. Празднично…

Перед самым Покровом прошел слух, что Мирон дочь отдает, тихоню свою Анфису, за своего пришлого батрака. Говорят, богатого.

Потом явился к Брагиным сам Мирон Ефремов, звать родню на свадьбу.

– Примаком идет в дом! – уязвил брата тятенька. – И ты отдаешь?!

– Примак не примак, новым домом отделю. Пущай живут. У него самого золотишко водится… Парень не промах.

– Гляди, не каторжник ли? – не унимался тятенька.

– А в каком доме у нас на чердаках кандалы не пылятся?! Почитай, каждый третий – каторжник! Че поделаешь, раз девка по нему сохнет. Повешаюсь, говорит, а за другого не пойду. Че ж мне, кровинку свою обделить?! Чтоб кляла меня потом. Пусть уж по любови идет.

– Смотри, как бы тебя не обделила потом, кровиночка-то твоя…

Дядька Мирон понимающе глянул в проем двери, где сидела на сундуке его племянница, кивнул головою и сказал: «Ну, бывай, брат»… И ушел.

Тятенька уже начинал догадываться про Степана и чье у него золото.

На свадьбу Брагины не пошли…

Перед самым венчанием Большая Павла подкараулила его в переулке, подле ручья.

– К попу пойду, – пригрозила она. – Исповедаюсь.

– Погоди, еще успеешь! До смерти далеко.

Взгляд его был исподлобья, наглый, насмешливый. Курил самокрутку, бросил ей под ноги. Ушел, не оглядываясь…

Вернувшись домой, Большая Павла встала в горнице перед зеркалом. Высокая встала, наливной полноты баба. Шея высокая, белые косы, что заря. В работе сроду устали не знает, что на поле с серпом, да цепями, что в кедрачах с молотом… Пряха завидная… А Анфиса-сестрица сроду полудохлая. Бледненькая, недоросток. Тихонюшка, слово не вымолвит. В поясе, что муха, дунь – переломится… И дядька Мирон не богаче тятеньки.

Любила Большая Павла честь, да потеряла ее.

На Покров Степан венчался. Честью шла Анфиса под венец, который все ждала Павла. Бесчестием, позором и разорением покрылась седая голова тятеньки Афанасия Брагина. Изменился он, страшным стал. Не тем родным и надежным, а почти как Степан – чуждым и враждебным…

Матушка исплакалась, что свечка, таяла на глазах. В ногах каталась у тятеньки – не бей! Лучше выгони. Родится дите, все исполосованное.

Как в могиле, темно и безмолвно было в доме Афанасия, когда пролетел мимо дома свадебный поезд. Только тятенька хрипло молвил: «За последнего бурята отдам. Не пожалела ты моей старости, то и мне тебя не жаль…»

Сказал и отдал.

Сваха все уговаривала ее – иди за Долгора. Ему за шестьдесят. Детей у него нет. Помрет скоро. Останешься хозяйкой во дворе… Тогда уж за кого хочешь пойдешь. Грех-то венцом прикроется… Честной вдовой останешься…

Долгор был породистый, сильный бурят, чуть монголистый. Добродушный, крупный. Жалел ее по-своему…

Ромашка родился сразу после того, как окрестили Долгора, и Большая Павла обвенчалась с ним в погостной церквушке на краю Култука, и Долгор в приемыше души не чаял. Долгоровы они, все дети Павлы Брагиной, все носят его фамилию…

Долгор увез молодую жену в родной улус, и она зажила по-бурятски. Жила она в шатре, где сидела иссохшая, как старое корневище, его мать и курила свою длинную трубку, следя неотступно за невесткой своими острыми, как бритва, узкими глазами. Говорила она мало, много смеялась над невесткой. Женитьбой сына она была недовольна. Они часто разговаривали по-бурятски, думая, что Павла не понимает, а она понимала все хорошо. Свекровь требовала вернуть Павлу русским и привести ей свою, чтобы она курила с нею и варила в котлах большие куски мяса и бурятский чай с молоком, жиром и солью. Но Долгору нравились большое, розовое тело жены и ее молчаливая покладистость. Приемыша он назвал по-своему Баяром, в три года посадил его на коня и хлестанул так, что тот взвился на дыбы и понес мальчонку в степь. Ромашка пластом припал к лошади, крепко уцепившись за гриву.

– Наш, – удовлетворенно крякнул он, отдирая мальчонку от гривы коня.

Долгор равнодушно относился к смерти. Он как резал баранов, валил коней, вешал собак, так же холодно относился к смертям своих детей… Большая Павла рожала ему мальчиков. Смуглых, брацковатых, только нежилых.