Валентина Сидоренко - Страстотерпицы [litres]

Большой Павле не спалось в горнице. Душно, дыхалки не хватает. «Полежу в сенцах», – подумала она. Сняла с печи тятенькин еще тулуп, прилегла на летнюю лежанку, под пучки прошлогодних трав. «Скоро Илюха Косой припрется, – подумала она, – полежу, дыхну чуток…»

Илюха Косой, управляющий зверопромхоза, собирал работниц на ферму. «Еще три дома до меня, – подсчитала Большая Павла. – У Манюни он самогоночки выпьет… Успею».

И тут же такая тяжесть навалилась ей на грудь, что она закрыла глаза и увидела Степана. Он прямо встал перед нею. Тот еще, молодой, осанистый, с ражей рожей… Глянул въедливо, спрятав в глубинах своих глаз наглую золотистую зелень.

– Степа, ты? Живой! – сквозь сон выдохнула она.

– А как же, – усмехнулся он. И эта его усмешка, так страшно знакомая ей, наждаком продрала ей сердце. Давно забытый трепет холодком пробежал по ее черствеющему телу.

Нагнулся, и она узнала горячий его дых, смешанный с едким запахом пота и махорки.

– Павушка моя! Соскучилася?!

Только он один на всем белом свете звал ее так, и она махом, всей своей внезапно молодеющей душой рванулась к нему.

– Пава, отдай ключ, – прошептал он, и запахло серой, звериной шерстью. Мороз пошел по ее коже. Она почуяла ключ шероховатый, увесистый, и крепко сжала его в своей тяжелой длани.

Большая Павла никогда не сопротивлялась ему в жизни, а тут молча сжималась, отводя лицо от его жадных, ухватистых губ, а руку с ключом – за спину. А он теснил ее, все страшнее и настойчивее. И сил не хватало дышать в тисках. Шерсть его словно росла на глазах. Густая, грубая и забивала ее рот… Сердце колотилось, потом ослабевало, останавливаясь…

«Помираю ведь, – поняла она. – Господи, хоть бы Таисия стукнула… Аришка напужается. Реветь будет». Сознание ее путалось. Она чувствовала, что проваливается, затягивает ее черная воронка. А этот, обличием Степана, давит ее, и ледящая клешня его пробирается под спину, к ключу.

– Господи, а Анютка-то как же! Она же без меня не управится с девками!

Большая Павла напрягла все свое сознание, забарахталась в нем, как слепой щенушка, и все открывала костенеющий рот, чтобы закричать Таисию, но прохрипела: «Господи, Матерь Божия!» – крик ее писком пробрался сквозь густое ее, громадное тело, но ей сразу полегчало. Она уже очухивалась, пыталась встать, но закрыла глаза и вновь увидела Степана. Они шли вдвоем по меже пашни. Она все глядела на его кирзухи и боялась, как бы он не сошел с межи. А пашня ровная, глубокая, черная… жирком лоснилася. На меже еще хрустел последний мартовский ледок.

– Простудишься! – сказал он ей. – Чего вырядилась! – Тут она увидела, что стоит в одной рубахе. До пят рубаха… Белая… Большая Павла положила ее в узелке на смерть. В сундуке рядышком с той шалью, которую купил ей тятенька-покойник… И она пошла за ним, чуя, как опять полонится ее тело волнением и тягою к нему, бандюге и убивцу. Сильному, тяжелому, ражему. И сладко становилось, как в раю… Как всегда, когда он был рядом. «Пойду за ним, – подумалось ей, – хоть куда пойду. Куда он, туда я…»

И такой ветер налетел на пашню с Саян, что насквозь проняло… «Сквозь кости снег на Саянах, оттого и злой ветрило», – подумала и задрожала.

Степан обернулся.

– Дай ключ, – сказал он ей. – Я подержу его, а ты ступай.

И тут в этой дрожи она почуяла, как тяжелеет ключ в руке. Словно тоннами наливается… Уже и не удержать.

– Нет, – сказала она. – Не дам. – И увидала, как сквозь ласковую улыбку его просвечивает жуткий оскал, и лицо его распадается как личина, и он ударил ее по лицу. Раз и два, и загорелись щеки. Она закричала и открыла глаза…

По щекам ее била ссыльная монашка Таисия, трясла за плечи. Потом брызнула ей в лицо из ковша водою. Рядом с Таисией стоит Зойка Проворова, Дуняшкина дочка, розовая, как куколка, с кудельками кудряшек под теплым платком.

– Ты че, теть Паш? – жалобно пропищала она. – Ты че, вставай, а то помрешь.

– А я ведь обмирала, бабы!

Ссыльная Таисия потрогала ей лоб, потом пощупала пульс.

– Почто в сенцах-то спишь? У нас мамка еще с печи не слезла. Глянь че снегу-то навалило!

– Снег, что ль?

– Ой, снег, теть Паш. Прям зима вертанулась.

Зойка тараторила без умолку, и от ее трескотни, казалось, прогревается воздух.

– Открой сенцы-то! Мне не видать ниче. Ослепла, может, я.

Зойка опрометью кинулась к двери, распахнула ее, и белый свет волною хлынул в сенцы. Воздух морозцевато засладил.

– Глянь, будто Рождество, а не Пасха! – выдохнула Большая Павла.

– Еврейская Пасха, – глухо наконец выговорила мать Таисия. – Ты зачем в сенях спишь? Застудишь легкие, кто девчонок подымать будет?! Еще в Страстную пятницу! Ишь, как озябла! Неровен час, нечистый нападет дак… Не приведи Господь!

«Напал уже», – подумала Большая Павла, села на лежанку, дышала шумно, как медведица. Волосы выбивались космами из-под платка.

– Так тепло было с вечера-то.

– Тепло ей, – холодно усмехнулась Таисия, – изжарилася! Иди-ка в дом, а я на ферму. Ныне за тебя отработаю.

Таисия говорит ровно, глуховато. Лик ее под черным платком темен, руки темны и худы так, что кажется, вот-вот переломаются с хрустом. Волос ссыльной Большая Павла сроду и не видала. Спрятаны под платком. Глаз она почти не подымает. Особенно на начальство. И говорить с конторскими не говорит, а так роняет слова, как лист сухой осенью.

Ее привезли еще до войны в Сибирь. Говорили, из разоренного монастыря. Откуда-то из России. Освободившись из лагерей, шла она самостийным этапом до Култука и, потеряв силы и средства, поселилась в доме помершего бобыля Никитки. Дом был заброшен, разорен, половину усадьбы растащили. И бабе пришлось несладко. Култук – притрактовый поселок. Здесь проходимцами никого не удивишь. А уж каторга еще с того века – мать родная. Для беглых, этапных углы на кусок хлеба долго хранились по поселку. Кормить, конечно, кормили. Продукты оставляли, но держались поодаль. Сильно-то не стремились помогать. Сама бери больше, неси дальше… Годы прошли, война откровила, пока ее принял поселок! На работу, конечно, не брали нигде, но поденщины хватало! Одиноких баб полно. Кому подкосит, кому постирает, огород вскопает, с ребятишками посидит… Оказалось, что пришлая монашка – на все руки мастер. И простуду лечит, и по бухгалтерскому делу в конторе разберется, и поплачет с брошенкой или солдаткой, и в ночное подменит. Теперь уж без нее в поселке и дышать невозможно бабам…

Большая Павла глубоко вдохнула воздуха… почуяла, как заломило пятки от студеного пола.

– Куды тебе! Кули ворочать. Еще завалишься. Я уж сама, коль отлегло. Ноне корма привезут, принять надо. Да подстилку вычистить под скотом… – Она нашарила под платком гребень на затылке, почесала слабую кудельку белесых волос.