Валентина Сидоренко - Страстотерпицы [litres]

– Вчера перепарилась я с куличами. Дрова сыроваты попались. Думаю, кедрача подсыплю… А он пых да пых… Ну и напыхало. Таиса, матушка, снесем, ведь к батюшке Савватию завтрева, посвятим?!

– Че ж не посвятим! Каждый год носили и завтра снесем. Ты ступай в дом. Слава богу, одыбала. А я к Руфине сбегаю. Ногу она вчера подвернула. Расслабились вы, бабы, после войны. Думаете, сразу рай будет… А до рая-то!.. Хоть бы детки наши дотянули.

Она ушла со своим посошком, слегка лишь опираясь на него. Сухая, высокая, прямая, как ее сучковатый посох…

Большая Павла прошла в дом. После холодных сенец так спасительно пахнуло сытным теплом, ночной стряпнею, домом, печью, которая ровно отдавала дому часть своего духа. Большой Павле захотелось обнять ее – надежную, добрую, белую… Еще свежей известью пахнет. Сквозь родимую тишь нежно прорастало дыхание внучек. Спокойное и ровное. Только дыхания Анютки не слыхать… Большая Павла подошла к лежанке дочери. Ровно в гробу, лежит баба. Белая, бездыханная. Павла осторожно приклонила литую свою голову к птичьей, худенькой грудке…

Большая Павла точно не знает своих лет. Маменька говорила, что рожала ее долго, и она слышала, как церковный колокол скликал на повечерие перед Рождеством Богородицы. Прихватило ее на околке. Они с тятенькой вышли из лесу. Тятенька срубил осинки на частокол, а мамушка собрала опят ведерко на посолку: «Тут наша коровушка и поперла», – ласково проговаривала маменька.

В тот год богато уродилась картошка. И ее копали до поздней зари. Оттого, может, Большая Павла без картошки дня не проживет. Тятенька сильно хотел сына. На первых порах даже серчал. Павлой назвал, как звали его отца. Не глядел, что и матушка Павлою наречена. Только маменька слабенькая была, тихая, что осенняя зорька.

Павла в отца пошла: рослая, плечистая, с высокой грудью, косы вкруг головы башнею возводила. А уж в сноровке и силе никакому мужику не уступала. Гордыни в ней было!.. Тятенька Афанасий любил ее без памяти. Таскал он ее за собою по всему краю. А воротило он был – будь здоров! Золотишком промышлял, чаем торговал, китайскими шелками. Ходили с ним и в Китай, и в Монголию. Тунку Большая Павла знала как свою ладонь. Старообрядцы ее сватали:

– Порода, – говорили тятеньке – в девке твоей… Счас такая порода вывелась.

Но тятенька дочь не неволил. «По согласию, – говорил, – пойдешь. По любови… Только не глянь на абы кого! Чтобы порода и родова наша не вывелася».

Много тайников с золотом и камнями, и китайскими причудами было у батюшки Большой Павлы.

– Все тебе достанется, – говорил он, ставя очередные кисеты с золотом в заветные короба и сундучки под елями да сосенками, в погребках да ямках… – С умом только трать. А главное – не трать все. Один, два всегда храни. Оставь на черный день.

За тятенькой Большая Павла жила, что за скалою. Никакие ветра ее не донимали. В церковь ходила, как картинка рождественская. Шали не шали, сапоги не сапоги… В церкви стояла первая. Попы ей лично кадили и кланялись. От женихов отбою не было.

Гордыня в ней цвела, что вешний сад. Любила она всегда и везде первой быть. Самой-самой. Чтоб равной ей не было ни в игрищах, ни в песне, ни в работе. Бывало, на вечерках девки запоют-затянут, а Павла выждет, как у них и дых отойдет, и подаст свой раскатистый глас, да так, что все обернутся на нее и поймут, что она всех голосистее. И переспорит, и перепляшет. Такая уж яровитая уродилася. Недаром ее звали Большая Павла. Тятенька, бывало, и призадумывался: «Где ж тебе, Пашка, мужик-то сыщется? На всю округу тебе пары нет. Такая уж ты, прости господи, орясина».

А Степана тогда не то что в округе, и в Сибири-то не было. Из России пригнала его лихота в Брагинский балаган, в лязгающих кандалах, красивым молодым каторжником…

Маменька, Павла Малая, в очередной раз занедужила. «Сходи, – говорит, – в балаган за клюквою. Она мне помогает… По осени еще тятенька рассыпал клюкву по чердаку балагана, да по зимнику сбегай грибов сушеных прихвати». Тятенька кивнул головою, мол, сбегай, заодно тайничок там проведай наш…

Начинался Великий пост. В церкви уже отстояли Покаянный канон, отметали земные поклоны. Сливки сбивали в масло, яйцо складывали в корзины. Подошла пора грибным супам, да киселям, да редьке. Вечерами вся семья щелкала орехи кедровые, в большой чан скидывали. Потом Большая Павла толкла ореховое зерно. К утру подымалось масло. Две ложки в грибной суп, и никакого мяса не надо…

Большая Павла пошла в балаган в охотку. На Масленицу Большую Павлу просватали. Тятенька привез из Иркутска богатого купца, единственного сына знатной фамилии. О чем они говорили, запершись в горнице, никто так и не узнал, но Большая Павла вышла на смотрины, что жар-птица. В косынке китайского шелка, шитой жемчугом, атласных лентах, гарусной шаленке на плечах. Тятенька так и крякнул: глянь, мол, какую отдаю.

Жених едва поднял на нее серые свои, выпуклые глаза. Сидел, что барчук, подтачивал ногти. У Большой Павлы сердце тоже не екнуло… Свадьбу назначили на Покрова. После Поста решено было шить приданое…

Большую Павлу как ни волновали разговоры о замужестве, о городе, но все же было жаль расставаться с любимыми местами, Байкалом, зимовьем, отцом…

Перед зимовьем девушке бросилось в глаза, что молодой ночной снежок притоптан на крыльце… Вошла тихо, встала у порожка. Зимовьюшка натоплена. Чайник на печи. На столе кружка. Пахнет распаренной травой…

Он вылез из-под старого тулупа, висевшего на крючке у двери. Заросший до глаз, громадный, в тяжеленных ичигах, которые прорывались на его окровавленных, распухших ногах.

– Ты меня не бойся, – говорит, – девонька. Я сам тебя боюсь!

И взгляд его из-под смолянистых бровей. И дерзкий, как острие кинжала, и жалобно-просящий одномгновенно…

Едва сбили кандалы. Большая Павла вынула из потайного угла топорик и нож, добыла с чердачка клюквы с брусницей. Отпоила его морсом. Смазала раны салом. И ведь не испугалась. Не тятенька родной встал перед нею. Каторжник… Убивец!

На другой день соврала маменьке, что не прибрала топор в зимовейке. Мамушка как-то так строго глянула на дочь, что у девки душа в пятки рванула. Почудилось, что знает мамушка! Но мать промолчала, и Большая Павла летом взлетела на гору…

Через неделю Большая Павла согрешила, не устояв перед горячим натиском его бесстыжих рук, режущих дерзких глаз… Одыбал, бандюга!

Весь этот жаркий пост Большая Павла собрала и утрясла в своем сердце, весь до копейки по запахам, свету, весеннему гомону птиц, по соболькам и белкам, которых она видала в ту весну по дороге к возлюбленному. Все сохранила в утробе своей до краешка. Только и было в жизни ее зимовьюшка та да шалаши, уворованные у судьбы. Прикипела к нему, как припаялася. Иной раз минуточки без него не могла. Горько любила, страшно, смертно…