Валентина Сидоренко - Страстотерпицы [litres]

– Кровь у вас не сходится, – вздыхала сваха. – Не любит кровушка у тебя бурята. Вот они мрут, детки бурята твоего. А что делать? Терпи!

И терпела, куда деваться. Ромашка в каторжника пошел! Все копейки подобрал. Тот, кровопиюшка, в смертном жару метался, болтал че попало. Из бреда она поняла, что убивец он, душегуб…

И ведь не испужалася. Ведь не тятенька родимый из-под его тулупа вышел! Каторжник. Нет бы спуститься в село да тому же тятеньке донести… Он бы его не выдал, все одно! В Култуке каторгу не выдавали… Ее прикармливали. Почитай, на углах всех домов полки для еды были… Ночная и беглая каторга пользовалась… Тятенька бы ее спас от проклятия…

Вечерами она, уложив малых мальчиков, а девочек Большая Павла не рожала, закрывала полог юрты и уходила смотреть в ночную степь.

Холодна степь ночью. Пространна. Звездная громада неба драгоценной чашею опрокидывается над заветренным простором, и звездный свет над степью совсем не такой, как над тайгою. Большая Павла понимала теперь, почему по звездам познали древние пастухи про Христа-младенчика. Потому что у них перед глазами более ничего нет, ни березки, ни горушки. А звезды – это судьбы, это слезы людские. Все, как на ладони, небушко. Где-то там и ее слезы. Наверное, вон в том тумане, чтоб никто не видал ее горьких слез, так думала она, глядя в небо, сама она виноватая, рассуждала Большая Павла. Ум у бабы заемный. Либо отцов, либо мужнин. А у нее от кандальника…

– Не пожалела ты чести отцовой, – укорил ее тятенька, – жизни моей ты не пожалела. Все тебе готовил, все мы с матерью для тебя коробчили. Все ты под ноги проходимцу кинула…

Поседел тогда тятенька от позора. Как же: каждая собака в Култуке про нее только и тявкала. Отколь, мол, пузо нанесло? Оттоль!

Мать в ногах у него каталася: «Пожалей дитя свое! Сам волю ей дал, – мол… – Потакал во всем…»

Все перебирала Большая Павла, стоя на ветру посреди степи.

И тянуло к нему, переклятому! Сердце, что молодой птенец из гнезда рвалось. Чуждо было ей здесь, в бурятской юрте. Домой тянуло, моченьки не было… От свекровкиного всевидящего взгляда, трубки ее, жестких и пыльных пастбищ, скота и крови, которую они не жалели, как не жалели воду…

В начале марта Долгор погнал скот на новое пастбище. Ромашка увязался за ним и летел на своем скакуне впереди стада, как белый огонек…

Старуха долго молчала, дымя трубкою, потом молвила: «Езжай домой… Проведай отца… Два солнца проедешь, а там…»

– Долгор ругаться будет, – ответила невестка. Первые годы своего замужества старалась быть доброй женою. Она всем хотела доказать, что не пропащая, чтобы проезжающим, что заглядывали в стойбище Долгора, становилось ясно, что она добрая хозяйка и мать. Чтобы славу пустили… Чтобы дошла эта слава до ушей кандальника, и он понял, как он ошибся…

– До желтой травы они не приедут, – сказала старуха. – А ты до первой луны здесь будешь…

Большая Павла не утерпела. Собралась до утра, а с ранней зарею села на своего любимого карего Луньку, рожденного на молодую луну, и погнала вперед себя семь баранов и белую овечку – подарок старой свекрови своей родне…

Возвращалась она по той же дороге, которой отправил ее отец, привязав к телеге с добрым приданым бурую телочку. Он не проводил ее как положено, не оглянулся вослед дочернего поезда… Не было у нее ни подруг, ни величания, ни чести. Долго стояла мать посреди росстани и все глядела вослед дочери с внуком. Крупные слезы текли по ее бледному лицу, и она утирала их краем темной гарусной шаленки…

Култук постовал, когда Большая Павла навестила его. Колокола после службы били тягостно и редко. Из тайги беспрерывно дули ветра, Байкал уже вздувался наледями на солнце. Бурятские юрты грудились у Байкала, как табунок, а русская прямая улица дымила сверху вниз, прорезая тайгу до самого Байкала сизоватым, пахнущим березою дымком печных труб… Отец не глянул на дочь… Только Малая Павла – маменька – все гладила ее по плечу и пытала о своих внуках.

Вечером Большая Павла отпросилась проведать подружку свою с детства – Дуняшку Проворову.

Дуняшка недавно родила без венца от проезжего молодца.

Сирота она. С детства приемышем росла у бездетных стариков Проворовых. Ее нашли на дороге у Быстрой, где разграбили подводы купцов Гинкуловых. Девочка только начинала ходить…

Казимир Проворов, бездетный бондарь, привез ее на тележке, и его старуха, прижав ребенка к груди, оторвать ее от себя не смогла… Девочку назвали Дуней. Проворовы любили приемыша, но девочка росла болезненной, безответно робкой.

– Судьбы у нас одинаковые, – всхлипнула Дуняшка, раскрывая люльку с младенчиком.

– Девка!

– Зоя!

– А у меня одни пацаны.

– Ромашка-то весь в каторжника! Я его видала на Сабантуе! Тебя хоть бурят взял, а меня уж никто не возьмет.

Дуняшка была бледна, худа, что плащаница, и все мерзла под продраной суконной шаленкой. Жила она бедненько, домишко прохудел, скособочился без мужицкого догляда, на столе, кроме квашеной капусты, ломоть зачерствевшего хлеба и четвертинка молочка…

– Ты не подумай, – оправдалась Дуняшка. – Я скоро стирать пойду по домам. И купцы меня взять к себе в прачки обещали…

– А Зойка-то чья? Косого, что ль? Илюхи?

Дуняшка побурела. На глазах ее появились слезы.

– Ну вот, испортил жизнь, теперь в прачки возьмет… Благодетель!

– Зато я на лесоповал не езжу, – тихо проронила Дуняшка.

Она, конечно же, не красавица, ее подруга Дуня, ни росточком не вышла, ни статью. Личико крохотное, не наливное… Но что-то есть в ее застенчиво-синих, что незабудки, глубоких глазах… Ино подымет их, что свет заструит, и лицо становится, что у ангела.

– Сволочь, – чуть не всхлипнула Большая Павла, – на кого позарился!

Дуняшка вроде как поняла сочувствие подруги:

– Мы сами виноваты, – сказала она. – Теперь терпи… Слава богу, мои старики до позора моего не дожили…

Большая Павла помолчала, глядя в засиженное мухами оконце кухоньки.

– Че ж Мироновна-то? Хорошо с мужем живет?! – медленно спросила она.

– Анфиса-то? А чего ей не жить! У нее не мужик, а золото! В Иркутск едет, товар первый ей… Супруге. От китайцев шелк ли, шали, все для нее. Где и пути вызнал?! Будто век по Тунке ездил. С монголами, как со своими… Всех понимает откуда-то…

Большая Павла хорошо знает, откуда появились у кандальника золотишко и связи…

– Че ж Степка-то любит, нет жену? – опять спросила Большая Павла.

– О-о!.. Надышаться не может! Анфиса-то хилая, болела после родов, дак он ночами вставал к дочери.

– Дочь?

– Дочка, девочка! Как родилась, Мирон на крестины весь Култук позвал… Неделю гуляли!

А Степан-то Анфисе с постели вставать не велит, сам управляется… Мирон обещал на него все хозяйство свое отписать. Анфису на руках носит…