Валентина Сидоренко - Страстотерпицы [litres]

– Ну, бывай, – простилась она с подругою. – Вот, Зойке на зубок. – И положила на стол золотой.

– Откуда?! – изумилась Дуняшка.

– Оттуда! – ответила Павла и подумала: «Оттуда же, что и у подколодника…»

На воскресенье приходился Престол в церкви.

Большая Павла сготовилась до зари. Она надела цветастую шаль, полушубок, отороченный собольком, подвела брови. Кольца надела… Все тятенькины еще дары. Вошла что барыня, поигрывая. Бабий гул пошел по церкве. Сваха протиснулась к ней довольная:

– Видала, таперя ты барыня, а не обсевок. Попробуй тронь! Хоть худ мужилко, говорят, а завалюсь за него, не боюсь никого! То-то! А ты не хотела замуж! Насилу затолкали дуру…

Павла видела, что ее оглядывают, обсуждают. Крестилась медленно, дабы заметили кольца да перстень. Краем глаза она, конечно, видела Степана. Он стоял рядом с Анфисой, змеей полудохлой, как думала Павла. А как же. Тихоня! А то она не знала, чей он есть?! Не поняла! А как обернулся Степан на нее, глянул исподлобья волчьим своим, режущим взглядом, так загорелось, запылало сердце ее…

«Убью», – подумала она.

Анфиса улыбалась ей, приветливо поклонившись.

– Как ты, сестра? – спросила.

– Слава богу, – холодно ответила Павла.

Тут Степан ухватил жену под руку и потащил. Старая Мирониха, подпрыгивая, ринулась за молодыми, одергивая юбку дочери.

«Ишь как оберегают, – ревниво подумала Павла о сопернице, – как принцессу… И че он в ней нашел?! Убью… Все одно убью…»

С утра Большая Павла засобиралась.

– Далеко? – спросила Малая Павла.

– Подымусь до балагана… Орех принесу Дуняшке. Ей дите кормить нечем.

– Че ж в тайгу переться! Сала отрежь от рождественского кабанчика, да овса насыпь… Пусть овсяный хлеб печет… Зерно-то еще не привозили.

– Дак я за орехом… Молочка пусть кедрового собьет… Да маслица. Худа больно девка у нее…

Она не дослушала разумение матери и выпорхнула из дома, что птица из гнезда. И птицею она взлетела на пологую сопку к Чайным ключам. Мимо своего балагана пролетела, не взглянув в его сторону… Уже задолго до зимовейки разглядела следы мужицкого сапога. И снег на крылечке стоптан до доски, и сломанное крошево ельника на снегу…

Приостановившись, она переложила охотничий тятенькин нож в карман полушубка. «Порешу сразу», – решила она…

Он вышел из-под тятенькиного тулупа, как в первый раз.

– У-ух! Напужалась?!

Она подняла руку с ножом, он выбил нож одним движением. Расхохотался, притянул ее к себе и жадно искал губы ее своими жаркими подошвами мужицких губ. Она сама стала жадно целовать его, поняв в один миг, как истосковалась по этому железному телу, соленому, волчьему дыханию его…

Она бегала к нему каждый день. Исхудала так, что скулы выперли на лице, что у бурятки.

Странную власть имел он над нею. Все разумела, все помнила, а одну ночь без него едва переживала. Истоскуется вся, пока дождется каторжника… Исцеловала всего, истискала… Весь пост, как и тогда, пробегала Большая Павла в зимовьюшку, время забыли любовники. Случилось, что три дня провели безвылазно в зимовейке. Их обыскались. Село загудело, как улей… На четвертый день Большая Павла увидела сквозь слюдяное оконце зимовейки силуэт отца и очнулась.

– Что будет, Степушка? – ужаснулась она.

Степан неторопливо обулся, вскинул на плечи полушубок.

– Степушка?!

Глянул через плечо и усмехнулся. Прошел мимо тятеньки широко, размашисто, не кивнул головой.

Тятенька распряг внизу сани свои, привязал косы ее за оглобли и гнал вожжами до села. Сквозь всю улицу прогнал до дому. Не пожалел, осрамил дитятко свое!

Дома за столом сидели Долгор с Ромашкой. Оба не взглянули на нее. Ели мясо, срезая его у рта ножами.

– Забирай, – коротко приказал отец зятю.

Долгор молча встал из-за стола. Встал и Ромашка, в точности повторяя движения отчима. Молча сел на коня, и Роман на своего, и они помчались по дороге в Тунку.

Отец запряг коня дочери, затолкал ее в бричку, так стеганул коня вожжами, что тот дыбьем пошел. Напоследок хлестанул беспутую по лицу и бросил на нее вожжи.

Три месяца валялась на кошме юрты черная от побоев, вздувшаяся Павла, а когда одыбала, поняла, что понесла опять!..

Долгор не подходил к ней. Они носились с Романом по Тунке, перегоняя стада от травы к траве… После Пасхи он ввел в юрту молодую, рослую бурятку и спал с нею открыто. Потом увел ее куда-то. На Рождественский пост Большая Павла родила девочку. Крошечную, прозрачную, белую-белую. Ленок на головке кучерявился, а глазки зелененькие…

«Гора родила мышь», – подумала она, поднося дитя к груди.

Из Култука пришла весть, что по первому листу умерла ее мать. Тихая-тихая, что омут, глубокая… С одной потаенной думкою в душе… В сенокос Большая Павла по утренней заре пробралась к ее могилке и долго громко рыдала, покрыв громадою своего тела уже зарастающий холмик…

Осенью вернулись с найденного пастбища Долгор с Ромашкою. Долгор подошел к зыбке, глянул на мраморное личико младенца и молча вышел. Ромашка, повторив его движения, вышел за ним, глянув на мать через плечо, точно так же, как глянул его родной отец на нее в зимовейке. К вечеру оба ускакали в степь и больше не возвращались никогда.

Весною мимо стойбища проходил торговый обоз в Китай. Остановился у юрты обменять орех на мясо. Пока свекровь резала барана, Большая Павла узнала, что в стране смута, что царя свергли, и многие в Култуке бунтуют и куда-то записываются…

Большая Павла не поверила ничему. Царь как Бог… Попробуй его свергни.

Старуха-свекровь дымила из своей трубки, и ее желтое, изрезанное бороздами морщин, иссохшееся лицо ничего не выражало. Она и на Анютку не глянула, только однажды, когда девочка уже почти кончалась, сунула ей в ротик рожок настоя какой-то травы. И та сосала жадно, потом ожила.

Только с Анюткой Большая Павла стала матерью. Тогда она на какой-то миг поняла и Степана… Она поняла, как сильные любят слабых. Как она тряслась над этим крошечным, едва шевелящимся комочком, который никак не хотел уцепиться за этот мир, все норовил исчезнуть за своими братьями-бурятами. Обмирала Анютка. Дитя греха, срамной материнской страсти. Ненаглядный плод блуда ее, той жути, ради которой преступила она и законы церкви, и через тятеньку переступила, и через все…

«Помрет дитя, – думала Большая Павла, – и че я буду делать? Одинешенька-то! Никому во всем свете ненужная…»

Ромашка рос Долгоровым. Чужим, как сквозной, степной ветер. Он сутками скакал по степи, ловил коней арканом, одним махом перерезал глотки баранам и ел мясо с ножа. Он внешне походил на Долгора. Старый бурят поседел, а Ромашка перенял ледящий, непроницаемый взгляд бурята, и многие принимали его за Долгорова внука…