Валентина Сидоренко - Страстотерпицы [litres]

Чай хлебали со слезами…

Каторжника Большая Павла встречала дважды в Култуке. Первый раз в конторе колхозной, куда пришла записываться в колхоз. Колхоз только организовывали. Записывал Василий Демидов, из Подкаменной. Мужик грамотный, из политических. Степан сидел у окна на лавочке, глядел исподлобья.

– Ты же кулацкая дочка, – прищучил ее Демидов. – Из раскулаченных. Ты ж его увозил, Степан!

– Ну, увозил, – нехотя отозвался Степан.

– Бадмаева я, – сказала Павла. – За Долгором Бадмаевым замужем, а он не кулак…

Демидов помолчал и, вздохнув, записал ее в колхоз.

Прошла мимо, будто не видя. Голову подняла, глаза в пол. Не взглянула, не обернулась на Степана. И сердце не екнуло…

Вдругорядь Степан встретил Павлу у ручья. Видать, поджидал ее, прижал к шиткинскому заплоту, задышал своим соленым, мужицким дыхом.

– Приду вечером!

И Павла Большая, стремительная, вдруг почуяв не обыденную слабость при его близости, а настоящую силу, ударила его кулачищем в переносицу и единым махом скинула в ручей.

– Ты че, дура?!

– Придешь – убью!

Его убил Долгор. Через год, как раз под Богородицу за бурятскими стойбищами. Тогда он шерстил семейских, был пешим, а Долгор летел в Утулик на своем коне… Арканом на лету ухватил вражину и рысью протащил под хвостом своего коня. Убил, не раздумывая. Не из ревности, не из злобы, не для забавы… А просто как стрелял ворон и резал волков, как ненужную природе вредоносную особь. Степан сломал шею себе. Утуликские видели. Лежал, брошенный посреди дороги, уткнувшись носом в осеннюю пыль…

Был ли он Степаном и тем, кем навязался Култуку? Никто так никогда и не узнал. «Умер нерусью, – думала Большая Павла, провожая взглядом стайку конторских, идущую за его гробом… – русские умирают, глядя в небо…»

Стойбища бурят исчезли за Култуком еще до войны. Советская власть, посчитав юрты пережитком, расселяла бурят по домам барачного типа. Многие из племен, не принимая новизны, откочевали в Монголию, оттуда в Китай, какая-то часть слилась с русскими, образовав скуластую черноволосую прослойку в народе…

Большая Павла с Дуняшкой по весне перегоняли колхозный скот на новое пастбище и не нашли и следов Долгоровой юрты. Все заросло быльем за эти годы. Не осталось и вмятинки на той проплешине земли, где дымил очаг жилой надежной юрты, в которой качался когда-то зыбец с ее сыновьями и старуха курила свою длинную трубку, подымая ее ступнями вверх, чтобы раскурить. Трава под юртою была мелковата, а вокруг лезла густой щетинкою… Слезы навернулись на глазах у Павлы. Она присела на чурбачок, тот, на котором старуха рубила мясо… Да, она не была счастлива в этой юрте, но жила она, пылала местью и обидой, ждала встреч… А сейчас она только мантулит от зари до зари…

Большая Павла работала в колхозе. Она была дояркой, скотницей, рыбачила, ставя сети на колхозной барже, рыбачила сетями с берега, била орех, пасла и гоняла скот на пастбища, косила сено, днем для колхоза, ночами для себя и Дуняшки, которую пасла по жизни, как овечку, свежевала туши и шкурила их, и бондарничала в свой черед.

В войну пришло известие из ГУЛАГа о смерти тятеньки. Уже начинались морозы, но не было еще снегов. Большая Павла вышла в огород, встала на каменистую голую землю, и глядя в холодное, с мельтешившими мелкими звездами небо, хрипло, не узнавая своего голоса, произнесла:

– Тятенька, прости меня! Я подыму усадьбу нашу. Тятенька… – И зарыдала, царапая ногтями мерзлую, сырую землю.

Главная ее забота были Анютка, Дуняшка с Зойкой и дом… Каждую свободную секунду она брала в руки топорик и молоток и колотила, подтесывала, поправляла…

В войну Брагины-Бадмаевы не голодали. В Култуке голода не было. Особенно с колхозом. Где орешка добудешь, омуля завсегда кадушечка в сенцах стоит. Ягода брусника, кадка десятиведерная в земле закопана, клюква на чердаке заморожена. С мукой было туговато, но обходилися. С травкой-то… Китай помогал. Все тропки контрабандные знали. За неделю верталися. И чаек несли, и табачок. Сальца подешевле. Кусок шелка китайского на платье невесте… Никто не выдаст… Все свои…

Так Большая Павла и выкормила и Анютку, и Зойку Дуняшкину.

Анютка подоспела к концу войны. Ровненькая стала… Светленькая.

Зойка, та, что пышка румяная, только из печи, платьице сошьет себе с оборочками – глаз не оторвать!

Анютка полюбила своего, култукского, парня Попова, работящего, смирного. Таких называют золотыми. Золотой был мужик! И жили они ладно, без распрей. В любви и согласии. Двух девок родила Анютка своему мужу Виктору. Первой родилась Капитолина. Жгучая, как перец. Характером вся в бабку. Такая же упертая… Со страстию. Хочу, и все тут – это главное для нее… За отцом, как нитка за иголкой, вилась.

Аришка родилась, уже когда Виктор болел. Его пришибло громадной сосной на лесоповале.

С полгода чах и стаял, как свечка. Похоронили, поплакали. Анютка билася, кричала, норовила в могилу кинуться. С полгода скорбела, а потом чудить начала. Притихла, все чего-то таится. Стала народа бояться, а сама все улыбается сама себе и заговариваться стала. В разговоре каком скажет:

– Витя вчера не велел мне рыбачить, говорит, шторм будет, утонешь. – И все замолчат, глядя на нее.

– Когда сказал-то? – холодея от догадки, спросит Павла.

– Ну… Тогда!

– Когда?

– Ну до того…

– До чего?

Побелеет вся и замолчит. И слова от нее не добьешься… И сохнуть начала. Она сроду-то телесной не была. А тут вовсе, тает, как свечка… Какая-то блаженненькая улыбочка блуждает по ее синеющему личику. И все как будто ждет чего-то. Все оглядывается, прислушивается… А то вспыхнет вся, встрепенется, как девочка, и пропадет со двора… Нигде ее не сыщешь…

«Может, появился кто, – думала Большая Павла. – Мало ли! Баба еще нестарая». Бабы шумели, шептались вокруг. «Брешут все, – отрезала себе Большая Павла. – Им бы тока языки чесать… Побрехушки…»

Вот тут-то на селе и появилась Таисия. Иногда звали ее матушкой. Она пришла из Иркутска, неся на горбу мешок колосков, поселилась на окраине в выморочном доме покойного бобыля Никитки. Большая Павла первая встретила ее в Култуке. Они с бригадой как раз загружали баржу сетями, сбираясь на отлов омуля. Таисия и шла со своим скарбом.

Большая Павла сразу поняла, что монашка идет. Их после разорения иркутских монастырей много проходило по тракту. В Тунку шли, по тропам потайным через сопки в Китай уходили. Иной раз к семейским заходили, но те их не жаловали, у них согласия в вере не было. Они их властям выдавали, а власть веру гнала. Таисия еще в поре была, только что высохшая, как жердина, такая была сухая. Прям кожа к костям липла. А глаза ярые, как стародавних старух. Она их хоть долу все спускает, а как подымет – ярые, ярые…