Валентина Сидоренко - Страстотерпицы [litres]

– Кто ж меня отпустит?!

– Помолимся! Господь поможет. Матерь Божия не оставит, коль будет Воля Его!

– Кака там старица, – недоверчиво смутилась Большая Павла. – Че они понимают, эти старицы…

Таисия подняла на нее свои яростные глаза, горящие на выжженном лице, как горящие изнутри озера, и Большая Павла словно заткнулась.

В церкви Большая Павла не была, почитай, больше четверти века. С тех пор как вдругорядь встретилась в ней со Степаном. Сейчас вместо церкви вечерняя школа. Заведует ею Ревекка Айзековна. Она же и читает лекции по атеизму… Поговорили, и будет! Какая там Россия, Павла дальше Китая и не ездила никуда! Но там все свои… Узкоглазые.

Но как ни гадала Павла, а ехать пришлось. Анютке становилось все хуже. Она уже заговаривалась вовсю. И днем беседовала со своим супругом, и ночью. А главное, девки ее бояться стали. На ночь с матерью не оставались…

Пошла Большая Павла в сельсовет, взяла бумагу, что везет дочь на лечение. Фельдшерица нацарапала направление.

– Вот видишь, как по Божьему промыслу все устраивается, – вздохнула Таисия.

Вечером Большая Павла вынула из тайника тятенькин кисет – завет его родимой кровушке. Рано утром пошла на погост, проститься с матерью. У самой дороги обернулась на коричневую тумбочку на могиле со звездою наверху. Это была могила Степана. Подошла и похолодела, глядя на заросший ржавеющей еще прошлогодней травой холмик. Пустынно было на кладбище. Ветер был пронзительный, холодный, и показалось ей, что та неведомая сила, которая клешней держала и притягивала ее к нему, пока он был на земле, эта сила поднимается вверх из-под земли к ней. Та самая, страшная, измотавшая ее, не дававшая ни минуты покоя Анютке.

– Спи, ушкуйник! – хрипло сказала она. – Как тебя там?! Прости тебя, Господи.

Ветер взвился и ударил ей в лицо, словно жесткая та невидимая сила хлестанула пощечиной ее. Но все одно ей стало полегче на душе.

Дома она нарядила больное свое сокровище в новую телогрейку, сама подпоясала свою старую пеньковой веревкой, навздела на плечи самодельную котомку.

– Ну, с Богом! – напутствовала ее Таисия. – Ничего не бойся! Девок я управлю, а ты молися… Молися! Ангела вам в дорогу!

Пошла она, гордая Павла, со своею горькою дуренькой по миру. Добиралась по околкам в селах, в поездах под лавками, в городах кусошничала, спала по вокзалам.

Народ после войны жил трудно. Тяжело подымался народ после своей Победы. Искалеченные солдатики на низких каталках шныряли по вокзалам, кусошничали, но в городах подавали куски белого хлеба, а в деревне хлеб был грубый, перетертый на домашних мельницах. Иной раз еще с лебедою и васильками…

Нет, Сибирь будет посытнее и вольнее… Хоть и каменные жернова те же, а крыша в Сибири тесовая, ино дранка, дак ей сносу нет. А в России солома, и ту к весне скотина поест. Полы в хатах земляные, перины соломенные… А в Сибири все пуховое… Перо – и то не всегда идет в перину.

Чем ближе подъезжали к старице, тем тревожнее становилась Анютка и все норовила схорониться от матери или сбежать. Зато все легче стало искать старичку. Знали ее многие и дорогу показывали охотно и подробно…

Деревушка, куда наконец добрались паломницы, совсем разочаровала Большую Павлу. Она лежала вся в снегах. Низенькая, подслеповатая, как нищая старуха. Снег бутором до окон самых, а ино у наличников не видать. Бедно живет Россия. Совсем бедно! Сибирь в отличку, что боярыня!

И старуха, к которой Большая Павла ехала через всю эту искалеченную послевоенную Россию, показалась обычной бобылкой, коих полно по деревням: маленькая, сухонькая и совсем слепая. В Сибири старухи крупные, корпусные и со статью… «Зря ехала», – первое, что подумала Большая Павла, и крепко взяла за руку бьющуюся в испуге Анютку.

И говорила старуха каким-то надсадным глуховатым голосом с высоким сквознячком одной ноты. Так, как поют перехожие нищие. Только те кличут плаксиво, а старица говорила властно. Кофтенка на ней простая, но чистенькая, и пуговок много, и все на месте. При ней была хожалка. Та сшибала ликом на Таисию. Ширококостная, размашистая, смотрела дотошно и доверчиво. Большая Павла неловко потопталась у порожка, ощутив в очередной раз свою небабью громаду.

– Добралась, горемыка! – приветила ее старица.

Но угрюмая хожалка молча все загораживала проход, и гостья наконец догадалась, вынула из котомки завернутый кусок сала, к которому она не притронулась за всю свою голодную дорогу, и подала его хожалке.

Та взяла сало, но все еще стояла перед гостьей, загораживая ей проход. Павла вспомнила про письмо и, подпоров подол юбки, вынула маленький не подписанный треугольник.

– Матушка! – воскликнула хожалка неожиданно тонким голосом. – И впрямь от Таисии весть.

– Ну читай, не томи!

Горница, в которую впустили Павлу, низкая и теплая. Старичка оказалась совсем махонькая, сухая, подвижная, хоть и слепа.

«Догорающая лучинушка», – горестно подумала Павла. И вот она, большая, сильная, самостоятельная, приперлась к ней, чтобы согнуться под низким потолком и спросить, как жить дальше.

Самолюбие кололо ее, пока старичка, тяжело вздохнув, сказала хожалке:

– Покормить надо гостей. Издалека прибыли.

Ели мучную болтушку, кашу с пареной репою, пили травный чай с сушеной малиною. Старичка старалась потрогать чашки с кушаньем, подвинуть их ближе к гостям и, прислушиваясь к бурному дыханию Анютки, часто оборачивалась в ее сторону. Большая Павла, глядя на черные четки, мерно двигающиеся по желтой руке старицы, думала о том, что она не голодает, значит, народ носит, значит, ходит, значит, помогает. Нынешний народ зря кусок не отдаст.

– Ну, иди ко мне, – ласково позвала старичка Анютку.

Дочь вцепилась в мать и тоненько, как комарик, завыла.

Молчаливая хожалка привычно и резко оторвала женщину от матери и подволокла ее к хозяйке.

Старичка осторожно ощупала лицо Анютки.

– Ишь, горит вся девка!

От самой ее, как от самовара, несло ароматным и родным теплом.

– Глянь, уселся какой. Матерый змеина.

Анютка вдруг заворчала.

– Ну-ну, разошелся! Никто тебя не боится здеся! Ну, пойдем, пойдем.

Они вошли в незаметную плотно занавешанную комнату. В углу теплилась лампадка перед стародавними образами. Старичка пала перед ними в земном поклоне. За нею рухнула громада Павлы. Старичка шептала молитвы. К Павле шел горячий, чистый дух ее удивительного шепота.

Большая Павла не умела молиться. Ей казалось, что чем громче скажется слово, тем большую силу оно будет иметь перед Господом. И в церкви девкою, в Култуке, она старалась пройти вперед, к алтарю, одетая поярче, дабы услышал и увидал ее Господь, и дал судьбы богатой, знатности и чести… А тут вот от тихих молитв в глухом, занесенном снегами селе, она вдруг заплакала. Словно какая-то потайная дверь раскрылась в ее душе, и она увидела покойницу мать свою, ее страдания, тятеньку, его неусыпную скорбь, Дуняшку, своих односельчан, и всех с жалостью к ним и любовию, которую не ведала, казалось, ранее. Она заплакала о своей неудавшейся, так нескладно сложенной ею жизни, о Долгоровых детях, о Ромашке, который носится где-то по бурятским улусам, чистый бурят, без единой капли бурятской крови, об умерших в младенчестве Долгоровых сыновьях, прошедших сорной травою на эту землю, потому что не смешалась ее кровь с Долгоровой, и она слишком рано забыла о них, будто и не рожала, и так ей стало горько от того, что обделила она их материнской любовью. Только одного она не поминала в своем постоянном плаче – Степана, чей плод испуганно бился позади нее, стараясь врезаться в беленый, неровный угол русского дома…