Валентина Сидоренко - Страстотерпицы [litres]

Вдруг она услышала, как звякнула щеколда калитки. Капитолина притихла. Щеколда защелкала настойчивее и чаще.

– Кто там?! – затаив дыхание, едва спросила Капитолина.

– Это я, Капа, – негромко донеслось с улицы. – Семен…

Не помня себя, Капитолина отложила калитку и кинулась на шею Семену. Она целовала его так горячо, будто он пришел с войны. Семен стоял, смущенный, опустив безвольные руки и, подняв голову, смотрел на холодные ясные звезды. А она, повиснув на его плечах, с наслаждением вдыхала его близкое тело, терпкий, пахнувший кедровой смолкой дух его груди и жестких волос.

– А я ждал, ждал… – глухо, как бы оправдываясь, сказал он. – А тебя нету и нету…

– Я козу искала.

– Надо было вместе… Я бы помог. Пойдем на вечерку?!

– Ну нетушки! На Танечку твою смотреть.

Тогда он молча и решительно потянул ее за руку, и она покорно пошла за ним, ни о чем не спрашивая.

Они прошли пригорками к центру села, потом пересекли площадь с конторой, прошли мимо кузницы, где старый татарин разжигал огонь в горниле, и лицо его было таинственно-строгим, как у колдуна. Обогнув кузню, спустились к конюшне. Ворота ее были прикрыты, на лавочке у стены спал дед Трофим. Он открыл глаз, глянул на проходящих и недовольно заворчал.

– Спи, дед, спи! – успокоил его Семен. – Мы просто покатаемся чуток! – Он с моим батяней весь день бражничали, – шепотом сообщил Семен Капитолине и открыл ворота.

Остро вдарил в нос солоноватый запах животины, горячего пота и навоза. В углу на полу горела керосиновая лампа.

– Вот чума, – ругнулся шепотом Семен, взял лампу и пошел по ряду.

– Май! Маек! – резко окликнул, и конь с готовностью отозвался в углу. Семен передал лампу Капитолине и, уткнувшись в морду коня, гладил его гриву. – Ах ты мой! Мае-к. А это кто? Бестия! Ишь ты, притаилася. Бестию возьмешь? – спросил он Капитолину.

В полночь оба они вывели коней из конюшни. Семен с Маем шел впереди. Капитолина, ни о чем не спрашивая, вела под узду Бестию. Кони были спокойны, шли мирно. Вышли к Байкалу. Озеро под ночным звездным небом блистало царским убором. Оно глубоко просвечивалось. Глубины его сияли, пересвечивая, как струны играющие. Капитолине на миг показалось, что Байкал поет перед звездным небом. Их любовной беседе внимают темные горы Хамар-Дабана и весенняя, наливающаяся силой тайга.

– Видишь дорожку? – спросил Семен.

Капитолина присмотрелась. Действительно, сверкающую гладь Байкала разрезала тонкая голубоватая полоска.

– По ней ушел Кучум!

– Кто тебе сказал?

– Бабушка моя мне говорила.

– Она что, бурятка?

– Русская. Это ей буряты говорили. Он же по воде ушел со своим отрядом…

Капитолина хотела сказать, что это было не здесь, а в Тобольске, но ей было так хорошо, так сладко, и не хотелось ничего доказывать ему, а просто идти хотелось за ним, за его конем, слышать его дыхание, и чтобы эта ночь никогда не кончалась. Она обернулась, увидала, что сквозь лес горят огни костров в Тиганчихе. Там гуляла вечерка и голосила Манюшка.

«Вот бы их Танька сейчас увидала», – мстительно подумала Капитолина.

Когда вышли на тракт, Семен подсадил Капитолину на Бестию, сам сел на коня. Клички жеребятам дает Ревекка Айзековна. Худущая, черная, как галка, страшно сознательная. Поэтому в конюшне колхозной стоят Авангард, Победа, Революция, Коммуна, Май… Труд, Мир…

Дед Трофим взялся, было, сам клички давать. Так, в мае кобылы принесли жеребят, и Трофим назвал их Бесом и Бестией. Ревекка Айзековна узрела в самоуправстве конюха происки против власти и накатала докладную партийному хозяйству колхоза.

Сразу прикатил председатель колхоза на своем брезентовом «бобике» и, прижав в сторожке деда Трофима к крохотной печурке, хрипло спросил:

– На Колыму захотелось? Как Терешка Белый, хочешь залететь?! Ты мне тут религиозную пропаганду не сей! Ясно?

– Ясно! – ответил перепуганный Трофим и перекрестился…

– Погнали?! – сказал Семен.

– Погнали, – ответила она, чуя странную дрожь во всем теле.

Май пошел трусцой, Капитолина тронула Бестию, та отозвалась легко и охотно. Семен убыстрял ход, переходя в галоп, и они понеслись по тракту. Сердце Капитолины колотилось. Она крепко держала повода, вцепившись коленями в крутые бока лошади. Звездное небо летело встречь всадникам. Холодный ветер хлестал в лица, и камни, и дробленый мрамор крошился под копытами горячих молодых коней. У кордона остановились. Повернули назад, и вновь галоп, уже Байкал встречь. Остановились у Култука.

– Еще? – спросил он.

– Еще, еще! – крикнула она.

И вновь рысца, галоп, звезды и ветер в лицо, и сердце бьется, колотится, вровень сливаясь с биением лошади. И пот сливается, и звуки. Восторг и ужас! Ужас и восторг.

Уже начинало светать, хорошо очертился хребет, побледнел и дымкой пошел Байкал.

– Все, – сказал Сенька. – Пора уводить лошадей в конюшню…

Возвращались так же молча.

«Победа, – думала Капитолина, – моя победа. Жаль, что Танька ничего не узнает. И никто ничего не узнает!»

У конюшни Семен обтер коней, потом напоил их теплой водой. Дед Трофим, вздрагивая на тумане, навздел на плечи тулуп и искал совковую лопату, чтобы чистить проходы конюшни. Капитолина поцеловала шею Бестии и погладила Мая.

– Завтра пойдем опять? – спросил Семен.

– Нет, – отрезала Капитолина.

– Почему? Тебе что, не понравилось?!

– Нет!

– Почему?

«Потому что не целовались», – подумала Капитолина и сказала:

– Я ногу зашибла!

Дома она юркнула в постель к сестрице и спрятала свои замерзающие руки ей под рубашку.

Ариша недовольно захныкала, но не проснулась.

«Господи! Какая я счастливая», – подумала Капитолина засыпая.

Большая Павла поднялась со своей лежанки, как всегда, задолго до света. Как луна перейдет ближнюю сопочку, промыв свой мертвенный след в ночных водах Байкала, старуха поднималась. Перекрестившись, она поднимала короткие, обвязанные суровой нитью, еще материного приданого, занавески. Смотрела вначале на небо, куды умыкнуло это беспутое ночное светило, потом оглядывала сопки, а уж потом свой двор. Потом она вставала, искала чуни в темноте и, беспрерывно вздыхая и охая, шла к уголку за печью, где ныне таилась от едкого, вездесущего глаза Ревекки Айзековны, повадившейся шляться по домам с лекциями супротив Бога, старинная иконка Богородицы, еще тех времен, когда тихую ее сиротку-мать благословляли ею замуж.

Поплакав с утра и испросив жизни всему своему дому, она глянула в угол, где спала Анютка. Кровать дочери была застелена, без единой вмятинки, углы подушек остры, как перышки у птицы. Она тщательная, Анютка, аккуратная, и чем глубже уходит в себя, тем аккуратнее становится.