Валентина Сидоренко - Страстотерпицы [litres]

Рыбаки уходят в море с полуночи… Сколь не просила управляющего: «Убери девку с баржи. Поставь ее в столовую посудомойкой». Ни в какую! Сети она, мол, ловко чинит… Сети! А как заманит нечистый в глубины! Ему все равно, бугаю хохлацкому. Че ему, осеменителю? Наградил Дуняху дочкой и доволен!

Потом Большая Павла заглянула в горницу, где на широкой кровати спали сестры. Капа, что громадная темная чайка, закрывала волной волос, обняв Аришку, а та плотвицею белесой выглядывала из-под плеча сестры и чмокала младенчиком. «Надо ж было уродиться такими разными», – думала их бабка, прикрывая лоскутным одеялом сестер…

В оконце постучали. Глянула, Таисия стоит. Платок на нос… Отложилася, впустила монашку.

– Мир дому твоему, Паша!

Таисия потуже притянула суконку платка к худым щекам и присела на сундучок у двери…

– Чего ты там шараборишься, как мышь… Иди к столу. Я пирог пекла ночью. С омулем… Хайрюзки-то я присолила девкам, а мы с тобой чайку попьем с пирогом. С вечера муки-то натерла на каменке. Солод у меня с картошки. Давай-давай, мать, раздевайся.

Она подняла Таисию, как пушинку, и сама размотала кудельный поясок на рваной ее телогрейке. Усадила за стол, отрезала высокий кусок грубого пирога.

Таисия крестилась широко, размашисто, шептала молитву бескровным шнуром серых губ.

– Куды мне такой кусище. Девкам бы оставила. Я и хлебным духом твоей избы сыта буду.

– Ешь, ешь… Счас бугаина постучит на дойку звать.

Пирога Таисия отщипнула и чаю испила. Потом птахою прилетела Дуняшка.

– Паш, ты что?! Запишет Илюха опоздание, опеть ничего не получим. Здрасьте, теть Тась… Матушка…

– Иди с нами чай пить! Пирог у Павы-ы!

– Какой пирог, какой пирог! Нам уже на ферме пора быть… Илюшка прогулы запишет… Дак че…

– Да ниче! Иди ешь, говорю! Вот че кожа одна, до чего худая. Поди, последний кусок Зойке скормила. Этот хряк, он ведь тебе на Зойку ни куска, ни копейки не дает!

– Да ты че, Паш, он мне в прошлом месяце два куля гречки приписал. И сам привез. Я не обижаюсь… Нет, не обижаюсь…

Дуняшка что морозцем прибитая живет. Так бывает в природе. Первая травка, самая ясная, дерзкая, жадная, она и гибнет от весенних утренников. От кого принесла Дуняшка Зойку, она никому не призналась, но Большая Павла с некоторых пор стала подозревать: от управляющего. Сейчас она глянула на товарку, которую опекала, как свое дите: баба не баба, девка не девка… Подросток какой-то.

«Ледышка ты моя, ледышка, – подумала Павла, глядя на бледненькое, конопатенькое личико товарки… – Еще кули пыжится таскать! Кули уж ее, Большой Павлы, дело! Ей крест дан вровень силище. И в колхозе за двух мужиков тянет, и хозяйство на ней, и бабье семейство, и Дуняха с Зойкой. Таисия – и та на ней».

Таисия вышла из дому первой. Оглянулась на иконку. Ее выжженное, широкое лицо осветилось зеленоватым маревом глубоких, умных глаз. Большая Павла никогда не видала ее волос, но по пшеничным бровкам предполагала, что она должна быть срыжа, и руки у нее весноватые, как у рыжих. Годов своих Таисия не открывала, и Большая Павла решила, что они с ней ровесницы.

– Мне куды их считать, – говорила Таисия, – сколь даст Господь, столь и пробуду с вами.

Дуняшка скакала за женщинами, как зайчик, и все что-то лопотала без умолку птичьим своим детским голоском.

– Зайди-ко ко мне с фермы, – глухо приказала Таисия. – Помолимся… Что-то Анютка мне не нравится… гляжу.

– Да я сама уж вижу, матушка. Боюся так, что сердце холодеет. Зайду я, матушка! – согласилась Большая Павла, вновь горько подмечая клочки грязной ваты, торчавшие под мышками на телогрейке у Таисии. И веревка-то у нее вся в узлах. Нешто новой не отрезали доярки?

– Ты в контору-то не припозднишься? – спросила она. – Начальство ругаться будет?

– Да мне на ферму надо заскочить, – вздохнула Таисия. – Кольца бабам раздать.

Обе они понимающе глянули друг на друга. Под тяжелым грузом повываливались у баб матки. Без особых колец не держутся. Таисия добывала их неведомым способом, зная размеры каждой бабы, и тайком раздавала их скотницам на ферме.

Доярки уже растаскали свои кули с кормами, которые завез с утра скотник. Оставались только два куля на тележке. Дуняшка было к своему кулю, но Большая Павла, как щенушку, откинула ее от тележки.

– Куды еще удумала, – недовольно пробурчала она, взвалила куль на спину, унесла на Дуняшкину группу. Потом понесла свой куль и нечаянно наступила на ногу скотнику Ефиму. Тот выматерился.

– Чего расшеперился! – укорила его доярка. – Встал, ворон ловишь.

Коровы узнали хозяйку, призывно замычали.

– Хорошие вы мои, хорошие! Пришла мамка, счас накормит. Счас, мои родненькие, красавицы вы мои…

Таисия ходила по коровнику от доярки к доярке и раздавала перевязанные нитками бумажные пакетики.

– Павла, у тебя какой размер? – озабоченно спросила, подходя к Павле.

– Еще терплю! Еще ничего не вываливается… Че у тебя там осталось? Восьмерка! Это Варина, а семерка у Карповны…

– Ну, дай бог тебе здоровьица. Разобралася…

– Ты когда успела-то? – спросила Павла. – Крутануться за ними.

– Ночью сбегала. Да кого тут, до Подкаменной, Маше-аптекарше ведь заказываю. Она из Иркутска возит. У ней там связи с аптеками.

– Хорошая ты, Тася. И за что только мучаешься?

– И слава богу, Паша! А то бы грела пузо у лампады и считала себя святой! Господь-то он спать не велит… А ты чем хуже. Как вол вон тянешь, за баб-то.

– Что это вы тут все подсовываете нашим дояркам? – Ревекка Айзековна ведет политагитацию перед выборами. Сегодня у нее обход доярок. – Уж не крестики ли?!

– Не крестики, Ревекка Айзековна, кресты! Крестицы многопудовые.

Ревекка Айзековна стояла посередь коровника, чуть согнутая, как вопросительный знак, глубокая шляпка с прорезью едва покрывала шапку ее уже впроседь кучерявых волос, и черные, навыкате глаза глядели на Таисию с решительной ненавистью.

Таисия встала, ростом вровень с нею, такая же худая, одержимая, с плоским, уже каришевым от времени и солнца, лицом и смотрела на нее в упор.

Ревекка Айзековна нервно одернула карманы весеннего своего пальто.

– Вы что, идете против постановлений правительства и товарища Сталина?!

– Когда же наше правительство, и особенно товарищ Сталин, были против заботы о здоровии советских граждан! – Таисия, вздохнув, вынула грязный катышок ваты из рвани своей телогрейки и спокойно добавила: – Забота о здоровии советских женщин всегда была первой заботою советского правительства. – Таисия вынула из пакетика маточное колечко и показала собеседнице. – Вы не знакомы, Ревекка Айзековна, с этой деталью дамского туалета?

Ревекка Айзековна побагровела.

– А они без нее уже не живут. Мешки, кули, горбатая молодость. Маточки-то бабьи… Они не выдерживают. Природа не велит… Как вы думаете, что им важнее – политпросвещение или это колечко?