Валентина Сидоренко - Страстотерпицы [litres]

И тут так внятно услышала она голос Таисии:

– Сама ступай в детдом-то! Истопник Василий ушел, и мойщицы в столовую у них не хватает…

– Кто меня возьмет в детский дом-то?! Я неграмотная.

– Полы да посуду мыть руки нужны, а не ученость, – укорил ее Таисин голос внутри. – Молись-ко вставай! Не распускай нюни-то!.. Нешто Господь сироту оставит!

Ранним утром, пока еще солнышко не слизало первую махру белой, что смерть, изморози, Большая Павла уже топала в своих самошитых ичигах по каменеющей земле. Лес уже голый стоял, темный, что бабай, зато Байкал просветлел. Просквозило его светом остатнего, негромкого солнышка, серебрился он, вспыхивал и мерцал, что церковная чаша.

Ворота усадьбы детского дома были еще заперты, и Большая Павла присела на лавочку и положила свои громадные руки на колени. Морозец пощипывал щеки и руки, отсыревший палый лист отдавал грибной прелью. И Большой Павле захотелось грибной кулебяки, которую она умела печь. «Приду домой, кулебяки сотворю», – подумала она, прикрыла глаза и сладко придремала.

Детский дом появился в поселке не так давно. Был он огорожен плотно, по-сибирски, темным заплотом. Здания для спален строили из кругляка, вывозили лес из дальних сопок. Но были и засыпушки. Ребятишки в дому жили скученно и ходили в школу в особицу, и отношение к ним было наособицу. Их сторонилися, как всех чужаков в Култуке, но не обижали. Одевали деток тепло, добротно, и все нужное у них было… Со стороны усадьбы потянуло дымом, затопили печи. Потом вкусно запахло варевом. Этот запах напомнил Большой Павле о голодной Аришке, и она очнулась. Перед ней стояла Надежда Петровна Сизых, хозяйка детского дома. Ворота уже были открыты. Из усадьбы выкатывалась телега, и старый мерин трудолюбиво фыркал и косил глазом на Байкал.

– Павла Афанасьевна, как хорошо, что я вас встретила! – озабоченно проговорила Надежда Петровна и поправила пуховый платок на голове.

Маленькая, мордатенькая, она умудряется при своей торопливой жизни сохранять бабий жирок везде, где положено, и постоянную улыбчивость на носатеньком, в ямочках, лице.

– Ты ведь бесхозная ныне, Павла Афанасьевна?

Большая Павла, задохнувшись, рванулась к ней встречь всей громадой своего тела.

– Дак иди ко мне! У меня рук не хватает. Бьемся с утра до ночи. Приходится и детскими руками пользоваться… Кто стукнет, дак пересадят всех!

– Дак… я… Я конечно.

– Ну и хорошо! Приходи завтра с утра с трудовой. Сразу и работать начнешь! Слава тебе господи! С утра хоть одно дело разрешилось!.. Василий! О господи, его же нету теперь, ведь ты вместо него! Садись ко мною, поедем на склады за мукою…

Они проездили на телеге с начальницею полдня. Потом Большая Павла таскала уголь к печам с развалистой угольной кучи во дворе, и топила три больших печи на кухне, в спальнях и в классах…

– Ты внучку-то приводи, не стесняйся, – посоветовала ей начальница напоследок. – После школы пусть с девочками нашими обедать приходит… Не стесняйся! Подсыпем к своим. Никто и не заметит…

Так Аришка, к своему удовольствию, подсыпалась к столовой детского дома. Большая Павла плакала ночью от счастья и горячо благодарила матушку Таисию в потайных и одиноких своих беседах…

Аришка прижилась в детском доме сразу. Ей ведь все равно, где было кушать. Могучая, бурно растущая бабкина природа требовала корма. И она брала его отовсюду. А в детском доме кормили вкусно, сытно, разнообразно. Она поедала и каши и свои, и уже избалованных детдомовцев-девочек, и борщи. И уж, конечно, котлеты и паужины…

Большая Павла заглядывала в столовую при трапезах, глядя, как работяще жует ее внучка, удовлетворенно вздыхала и крестилась.

Сама она не покладала рук. Она не только топила печи и мыла полы. Она ездила за продуктами, кормила свиней в придетдомовском свинарнике, курей и уток, и мыла ребятишек в бане. Вдобавок она не пила, как Василий, и не ворчала, как он, что перерабатывает, и Надежда Петровна надышаться на нее не могла. Чтобы удержать ее покрепче, она уже подумывала перевести Аришку на легальное положение. Все же сирота, препятствий не будет! Но Большая Павла воспротивилась.

– Че ж, при живой бабке в сироты записываться! – сказала она ночью матушке Таисии. – Я еще в силе, слава богу! А на что мне сила, если я последыш свой не выкормлю!

Ей казалось, что матушка Таисия соглашалась с нею. Свой обед Большая Павла отсылала с Аришкой для маленькой Павленки. Так что кормила обеих девок… А уж когда она получила зарплату в двадцать семь рублей, то ей подумалось, что так, поди, и баре не жили в старые времена. Уж больно хорошо ее матушка устроила.

Но все же Большая Павла скучала по колхозу. Она скучала по той слаженности и общности жизни, чему-то неповторимо родному, что было в народе в войну. Они не считались друг с другом, делились последним… Что одна семья жили…

А нынче что-то сломалось в народе. Нет, он еще тот же. Еще краше, может, телесно глядится. Девки народились, что опята на белой березе. Плотненькие, ровненькие… Облепили матушку… Грамотные все… Туфли носят! Не ичиги… А все уходило что-то из народа… Из самой его сердцевины. Тихо истекало что-то важное и нужное… Клейковина, которая крепко склеивала людской сброд в народ…

Как-то Надежда Петровна, щелкая на своих ширококостных счетах, улыбнулась всем своим мягким, в ямочках лицом и сказала Ревекке Айзековне:

– Если бы не колхозы, дорогая коллега, страна бы не победила фашизм. Кто кормил фронты?!

Айзековна выгнула свою спесивую бровь:

– Я желала бы вам напомнить, дорогая Надежда Петровна, что наше правительство все и всегда делает правильно! И если колхозы ликвидируются, значит, так надо! Я прошу вас не разводить в детском доме антисоветчины!

Рука директорши застыла над счетами.

– Какая антисоветчина, Ревекка Айзековна?! Ведь колхозы были созданы тоже по инициативе нашего правительства, – медленно ответила директорша.

– Палача Сталина!

Большая Павла встала и тихо вышла из кабинета директора. Она пошла искать Аришку, которая пела в хоре. Аришка, увидав бабушку, сразу вышла из своего ряда. Она растет покладистой и работящей во всем…

Когда они накормили свиней и загнали птицу в курятник, Большая Павла оставила Аришку на ужин, а сама пошла домой… У речки перед мостиком она остановилась, поставила наземь сумку с кастрюльками для Дуняшки и ее внучки и, глядя на воду, подумала с печалью: «Жрет Айзековна директоршу. Место ее хочет… И ведь сожрет с потрохами. На днях обвинила ее принародно, что Петровна покрывает расхитителей социалистической собственности. Она поймала подавальщицу Ангелину, когда та несла кухонные помои домой. А Петровна сказала: «Пусть хоть помои им пригодятся. От них только мухота плодится. Нашим-то свиньям варят отдельно…»