Валентина Сидоренко - Страстотерпицы [litres]

«Я все равно выброшу этот ключ, – подумала она, – теперь уж точно… Меня не купишь!..»

Отходила душистая послевоенная весна. Очередная, красивая… Народ толпился в магазинах. По улицам ходили молодые, выросшие уже в мирные годы, грамотные, ухоженные женщины… Пахло духами, одеколоном, который сливался с запахами буйно цветущей черемухи. По вечерам играла гармонь на улицах и пелись песни. Пелись везде… Широко, празднично… О любви и счастье, аромат которого источали здоровые и ясные лица наследников Великой Победы…

В начале июля, в грозу, когда свежий ливень раскатился по раскаленному асфальту города, Капитолина открыла этим ключом дверь Ефимовой комнаты…

Письмо от Зойки пришло в сентябре. Большая Павла как раз откормила в детдомовской столовой Павленку, наладила Аришку на мытье посуды и повела девочку домой, к бабке.

Во дворе Дуняшки она, как всегда, заворчала, увидав брошенный у поленницы топор. Дуняшка управлялась с козою в стайке и кормила куриц.

– Че ты ее держишь? – укорила Большая Павла. – Гони ее, вон, на гору. Еще травы полно.

– Дак не идет! Гоню, гоню, – оправдывалась Дуняха.

– Корми больше хлебом-то! Че она тебе, корова, что ль. Пихаешь и пихаешь. Какое молоко у нее будет-то?! Тока на мясо!

– Дак ты сама помои тащишь! Куда их девать?

За долгие годы между женщинами установился четкий чин по тону. У Большой Павлы ворчливо-властный, у Дуняшки оправдывавшийся. Павленка росла и сшибала на бабку видом. Худенькая, тихонькая, послушная. Она кротко сидела за столом и, коль появилась Большая Павла, приготовилась что-нибудь покушать.

– Че это у тебя там белеется? В почтовом ящике!

– Дак листья… Кажен день выгребаю. С рябины летят.

– Когда это у рябины лист белел? Кака ж бестолковая ты, Дунька. Письмо у тебя там. Павленка, сбегай за письмом-то! От мамки, поди, твоей…

Зойка писала, что живет хорошо. Что она теперь замужем. И ее муж большой человек в Магадане… Весной родила она мальчишку, назвала его Ильею в честь деда. Скоро пришлет посылку, пусть ждет Дуня…

Посылка и впрямь прибыла вскоре. В ней лежал дорогущий драп, две шали. Одну – Большой Павле, другую – Дуняшке. Наверху лежали шоколадные конфеты для Павленки.

– Кто ж это шить-то будет? – засомневалась Дуняшка. – Дорогой ведь товар. Напортят…

– В детдоме не напортят… Там сама директорша шьет – будь здоров…

А в конце осени прибыл нарочный, проездом из Магадана, и привез для Дуняхи модную плюшевую жакетку.

– Куды мне! – замахала руками Дуняшка. – В город я не езжу! Да у меня еще телогрейка как новая. Пусть висит, Павленка подрастет, пусть носит…

– Че ж, муж-то у Зойки большой начальник? – спросила Большая Павла.

– О, еще какой, – насмешливо ответил нарочный – здоровый детина, в шапке, которую он пялил на самые глаза.

– Че ж, поди, из обкома?

– Из обкома, из обкома, – захохотал детина. – Только из другого! Ворюга он знатный… Авторитет… Весь Магадан у него вот где! – Детина сжал кулак…

– А мальчонка-то как?!

– Как… как… Здоровый пацан, весь в отца. Да она скоро уж опять родит…

Потом Зойка написала, что родила еще мальчика Ванюшку и что отец в сыновьях души не чает…

– Убьют где-нибудь дуру! – вздохнула Большая Павла. – Там жулье одно, в этом Магадане. Вор на воре сидит и вором погоняет.

– За ворами будущее! – вдруг сказала жена Ильи Ильича.

Тощая, длинная, что жердина, с горящими, завидущими глазами, она не старела с годами. Только темнела. Внучку свою Ниночку Илья Ильич любил без памяти. Холил ее, как принцессу. И то, что Зойка назвала сына в его честь, ему сильно польстило. Он даже отписал Зойке письмо, где назвал ее доченькой… Супруга Ильи Ильича тоже полюбила падчерицу, поскольку любить ей было больше некого. Она была рада, что Зойка рожает, значит, приемыша у нее не отнимут. Тем более, что Зойка и первенькую свою не забыла. Кусок шелка прислала для семьи отца…

Большая Павла работала в детском доме. Она вставала до зари. Зимой и летом в одно время топила печь, чтобы Аришке было теплее подыматься, управлялась по двору. Уже давно подохла старая Сильва, коза, успев под свой занавес разорить сумароковский огород. Собаки задрали лиса, который перестал бояться людей и попер разорять курятники. Так что животина со двора почти повывелась… Вдвоем с Дуняхой они держали козу и курочек. Убрав свою усадьбу, Большая Павла бежала к Дуняшке, потом в детский дом и там топила печи, мыла посуду, таскала мешки с мукою и углем и всем на свете. Потом приходила Аришка, часто с Павленкой, и Большая Павла кормила девочек. Аришка телесами крепла и наливалась. Она вымахала уже почти с бабку, носила белокурую толстую косу, была развита не по годам. Рослая, литая, с круглыми коровьими глазами, женственная не по годам, она была ребенком умом. Страшно неповоротливая, хотя и трудолюбивая. Училась средне и все время хотела есть.

Иногда в Култук наезжала Манюня из Москвы. Она уже закончила свое музыкальное училище и работала где-то в хоре. Манюня осталась такой же махонькой, кругленькой, веселой, так же много и охотно пела… Даже концерт давала в клубе… Ей хлопали, и она плакала от счастья.

В начале зимы в первые култукские ветра Большая Павла проснулась ночью от ощущения пустоты. Будто что-то вышло из нее. Она полежала, прислушалась к себе, но пустота была стойкой и холодила. Старуха встала, подошла к Аришке. Отроковица была на месте, дышала глубоко и ровно.

– Таисия, ты что ль?! – шепотом спросила Большая Павла, подходя к окну.

Ночь стояла звездная, только там, над сопками, луна туманилась. Как говаривал тятенька: шальку навздела. Знак ненастья скорого… И тишина стояла какая-то неотмирная. Сердце заходилось от нее. Байкал еще не встал, только забереги играли шугою, и под луною он блистал как клинок.

– Отошла, что ль?! – не веря себе, спросила старуха. – Чего молчишь?!

Нигде никак не отозвалось. Ноги, что замять, взнялись под еще большим и мускулистым ее телом. Едва добралась до лежанки и просидела недвижимо до утра.

– Ты какая-то не своя сегодня, – спросила ее Надежда Петровна, встретив в детдомовской столовой. – Что с тобою, Павла?!

– Дак… это… Так… ничего, – забормотала Большая Павла. – Слушай, Надежа, ты про матушку нашу ничего не слышала? Чей-то сердце заходится об ей.

– Таисия, что ль? Померла Таисия!

– Как так?! Когда?

– Да недавно. Женщины в конторе говорили. У них там на балансе ее деньги остались… Они звонили… по адресу… Она же оставила… На днях, говорят, померла. Земля ей пухом!

– Что это вы, Надежда Петровна, так выражаетесь: «Земля пухом!» Что за предрассудки? Какой пример Вы подаете нашим воспитанникам! – Ревекка Айзековна вырастала всегда, что соляной столб, не давая бедной директрисе ни минуты покоя. – Скажите еще «Царствие ей небесное!».