Валентина Сидоренко - Страстотерпицы [litres]

– Царствие ей небесное! – машинально выговорила Большая Павла и широко перекрестилась!

– Вот – ваше воспитание! Налицо!

– Дай бог Вам так воспитаться, Ревекка Айзековна, – вдруг тихо, то твердо ответила ей директорша. – На таких, как она, Россия в войну выжила!

– Ну нет, – решительно оскорбилась Айзековна. – Пора идти в партком!

– Че ты с ей зубатишься? – укорила Большая Павла директоршу. – Она ведь сожрет тебя и не подавится. Ты видела ее зубы, что у лошади?

– Сожрет? Пусть жрет! Я сама уйду!

Круглые шарики мордатенькой фигурки Надежды взъерошились, дыбком пошли…

– Уйдет она! Ты глянь, че! Одна померла, сиротой оставила! Другая сироток бросает. А им че, сироткам? В Байкал топиться?! Их кто без тебя накормит? Айзековна?! Видела я, как они с племянничком из кухни прут! А ты ведь Надежа их… И моя…

– Ты Аришку в повара определи, – посоветовала Надежда Петровна. – Я похлопочу в конторе. Дадут ей направление в кулинарный. Я смотрю, как она любит готовить и кормить.

– Жрать она любит! – оборвала начальницу Большая Павла и заплакала…

Вечером она вышла на сопку наломать сушняка для растопки печи. Шел снег, и ветра не было. Култук был хорошо виден. Он разрастался, добрел. Из основного его кряжистого костяка, как ветви, разрастались переулки и улочки. Крыши крылись толью, исчезала дранка. Высоко и часто белесым лесом поднимались дымы печных труб, и в этих дымах была надежа, сытость и завтрашний день, в котором надо было жить.

Она заплакала вновь. Второй раз за день. Она плакала оттого, что потеряла сегодня Таисию, путеводительницу свою, и как ни говорила она, что с небес помощь обильнее, а все же там она себе не хозяйка. И теперь молчит… И все уходят от нее, из разоренной ею усадьбы. Сбывается тятенькино проклятие. Стаяла огарком Анютка, ненаглядная доченька, которую любила так, как не любила ни первенца своего ясноглазого, ни сыновей Долгора, ни внучек. Ушла Капитолина и стала чужой и чуждой. Совсем не Брагина. Это поняла Большая Павла, когда увидала Капитолину в городе, и теперь вот определила директорша Аришкину судьбу. Сама того не ведая. Но Большая Павла поняла, что место Аришки определено. И оно не в Култуке, не рядом с нею…

Любил ее только тятенька на этой земле. Родной, надежный, которого она предала. А после него от нее уходили все, кого она любила. Каждый из близких ее был занят какой-то своей внутренней страстью. Ею они жили, а до нее, Большой Павлы, никому из них, на кого она положила жизнь и сердце, не было никакого дела.

А ей, Большой Павле, только остается, что беречь усадьбу Брагиных… Тятенькин след. Поклялась ведь тятеньке. Теперь уж крепче кандалов усадьба родимая приковала ее. Да и куда ехать! Везде бывала. И у бурят, и у китайцев, и в городе… Везде одинаково. Лучше-то своей печи и не видывала…

Старуха связала бечевой ворох сушняка, подправила его и села на него. Она спустилась на нем, как на салазках, по знакомой накатанной крутизне. Так, как спускалась в отрочестве много десятилетий назад. А ветерок свистел в ушах и хватал за щеки…

Какая ни на есть жизнь, а все же жизнь! Слезы стыли по ее щекам горошком! Слава богу и за нее. Сама ее варила… Сама и доедает…

– Я взял тебя без единого выстрела, – как-то задумчиво сказал Капитолине Ефим. Он правил у старинного зеркала свою роскошную шевелюру.

Капитолина стояла рядом, опершись о его плечо, и смотрела на него сквозь зеркало.

С годами Ефим становился все красивее. Первая седина, чуть тронувшая виски, благородила его правильно отточенный лик с темными мерцающими глазами. Одетый дорого и изысканно, он выделялся среди текущей толпы магазина, и Капитолина видела, как он обходителен и любезен с дамами. Женами обкомовских чиновников и райкомовских секретарей. Капитолине казалось, что они теряли от него память.

– Очень жаль, – с легкой обидой ответила Капитолина. – Мне не хватает твоих ухаживаний.

– Не глупи! Все это банально и пошло… Клятвы, признания… Потом укоры, домогания и не знаешь потом, как отвязаться от очередной такой зазнобы. Нет, у нас связь другая! В нас есть что внутри… На клеточном уровне. Мы созданы друг для друга. С тобой мы столько понатворим. Черти взвоют… Я недаром выслеживал тебя годами! Посмотри, какая ты… Шарман!..

Капитолина и сама знала, что расцветает. Она, конечно, изменилась. Походка и жесты ее приобрели уверенность, фигура – гибкость. Обрезанные волосы ложились пышно. Одевалась она просто и дорого, быстро разобравшись в добротных и ценных тканях, которые она предлагала теперь вальяжным дамам и женам всяческих важных секретарей.

Эту «шляпную», толстозадую публику обслуживал Ефим сам. Он целовал млеющим перед ним матронам их пухлые, как оладьи, руки, бросал плоские комплименты и предлагал на ухо: «Бостончик привезли… Специально для вас. Дивный… Дивный…»

Дамы брали у него тут же и все разом. Потом он долго смотрел в окно, как шофер укладывает покупки своей толстопятой хозяйки, и лицо Ефима приобретало брезгливое выражение.

– Быдло! – как-то сказал он, скривив пухлые губы.

В этот момент Капитолина уловила что-то общее в его лице с Альдоной…

Капитолина давно съехала с квартиры Альдоны. Ефим выхлопотал ей как молодому ценному специалисту однокомнатную квартиру в новостройке.

– Ну взлет! – с восторгом и сарказмом восклицала Альдона. – Вот это да! Сколько я работала в этой лавке и сколь баб его перевидела… Но такой победы никто из них не добивался!

– Не завидуй! – парировала Капитолина.

– Еще чего! Я с ним никогда бы на одном поле не опросталась бы!

– Чего так?

– Он еврей!

– Ну и что?

– А то! Он еврей, а ты – дура!

Альдона уже не работала в универмаге, но еще жила у тетки. Она поступила в медицинский институт. Иногда забегала в магазин проведать подругу. Тогда они спускались на первый этаж, укрывались в своем заветном углу и болтали всласть.

Капитолина с каким-то странным удовольствием вдыхала знакомый жар толкучки, потных тел, жадно всматривалась в деревенские бабьи лица, как в лица родных. Альдона же смотрела исподлобья, и лицо ее выражало холодную брезгливость. Альдона ждала жениха и скрывала, где он обитается доныне.

– Че это я дура? – обижалась Капитолина. – В Советском Союзе все нации равны.

– В Советском Союзе воровать нельзя. А он ворует.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю! Смотри, оберет он тебя как липку и бортанет… Да еще посадит…

Что-то общее улавливала тогда, что-то общее в лицах близких ей и таких далеких друг от друга Ефима и Альдоны.

Капитолине же было все равно – еврей он или не еврей. В Култуке народ живет смешанный и по национальности друг друга не отличает. Они с Ефимом были год вместе, и Капитолина все сильнее чувствовала незримую власть этого человека над собою. Она не могла уже дня без него прожить. Каждое утро он выходил из квартирки, машина ждала его у подъезда. Через час подлетала она в магазин, и они вновь виделись и встречались, как будто не виделись много лет. И ей было мало его! Она шла с ним по торговому залу, красивая, стройная, вровень с ним и видела себя в зеркалах зала. Она любовалась и собою, и Ефимом, и думала, что красивее пары нет и не может быть не только в магазине, но и во всем Иркутске.