Анна Мар - Женщина на кресте [сборник litres]

Костёл бросал длинную, густую тень. Органист звонил на Angelus.

Теперь было трудно сказать, что именно так чудесно пахло – земля, деревья, кусты или даже камни, или даже само небо. Только все запахи соединились в один пленительный и чувственно волнующий. Мечка, всегда чуткая к запахам, просто качалась от них.

– Завтра ты у меня?

– У тебя, – ответил он, несколько удивленный, – разве я могу тебя не видеть?

Когда Мечка вернулась к себе, она испытала потребность броситься плашмя на кровать и думать, думать… Это было невозможно. Ни одна мысль не хотела логически вязаться с другою. Он прыгали, разбегались, прятались. Она могла только чувствовать его губы на своих губах и тонуть в глубочайшем целомудренном и несказанном блаженстве.

Конечно, то представление о ксендзе Иодко, какое Мечка имела год назад, очень приближалось к мечте маленькой девочки о кардинале, одетом в пурпур. Это был идеал, совершенно лишенный плоти и крови.

Теперь же он стал близким ей, как только может быть близким один человек другому, и она думала, что это вовсе не плохо, если наши идеалы спускаются на землю.

Она нашла большое и совершенно новое очароваше в будничных мелочах, раз они касались ксендза Ришарда. Она радовалась чистоте, просторности его комнат, свежести его пищи, милой нарядности измененного сада. Она радовалась, что у него новый органист, дельный, добрый старик, вежливый и ловкий сакристиан, здоровая, сильная служанка. Она с наслаждением перебирала его толстые богословские книги и с жаром перечитывала казенные бумаги то на русском языке, то на латинском. В том, что этот человек нарушал из-за нее долг (не догмат, а долг), и в том, что она совершала кощунство, она также нашла свое упоение, острое и ранящее.

Она испытывала сладостный трепет, когда он шел в конфессионал, и горькую, необыкновенную глубокую тоску во время его мессы.

Она не могла не жалеть об утраченной исповеди у него же, однако не испытывала ни пресыщешя, ни раскаяния, ни желания перемены. Часто ей приходила в голову соблазнительная и опасная мысль найти Бога через грех, уверовать в Бога через счастье, прийти к Богу через радость.

Может быть, она слишком тесно соединила любовь, сладострастие и душевный голод, – стремление к чему-то высшему, но только ее душа стала шире, глубже, богаче. Она не отказалась от своей странной тоски по чему-то отвлеченному и, вернее всего, несуществующему. Никогда по-настоящему не умела она забыть о лестнице на небо, где обитает Бог, таинственный, могущественный и желанный. Все же вместе взятое, это разнообразие чувств, колебаний, ощущений, тысяча тонов, оттенков в ее любви, было чем-то одуряющим, тонким, сладострастным, мучительным и волнующим, волнующим безмерно.

Иногда она вспоминала, в напрасном ожидании острого укола сожаления, о своей прежней свободе и равнодушии, и целомудрии тела. Но сейчас же она ясно понимала, что от прежнего остался лишь пепел, горсточка пепла в урне. С трепетом и восторгом Мечка познавала настоящее.

Мечка с утра чувствовала слабость. Она лежала, и на синей шелковой кушетке ее белое пышное платье напоминало редкий цветок.

Везде, где только было возможно, поставили букеты роз. Часто их основательно вспрыскивали и потом они роняли прозрачные капли, словно росу. Темно-красные жалюзи, планками, сквозь которые просвечивало солнце, хорошо защищали от зноя, однако Мечка почувствовала его. О, это неистовство солнца, это неистовство южного ветра!..

Разнеженная, она брала любимые духи ксендза Ришарда и капля по капле лила из массивного флакона, наслаждаясь запахом и чуть-чуть упрекая себя в чувственности. Ах, духи – это тот же поцелуй!..

Она чутко прислушивалась, не идет ли ксендз Ришард.

Он пришел раньше обыкновеннаго. Несколько раз она порывисто обняла его. Потом, вся бледная, откинулась на подушки, не будучи в силах ни стоять, ни сидеть, ни сделать какой-либо жест. Он наклонился над ней, нежно разбирая ее длинные, плоские бледно-рыжеватые волосы.

– Меньше стремительности, – молил он. – Но, вот… Теперь ты плачешь от волнения.

– Нет, от любви.

Он был очень грустен.

– Я не верю, чтобы ты была счастлива со мною. Ведь ты не получаешь того, что должна получить от любви. Я тоже не могу так любить, как могу и хочу. Это дико, но это так. Почему ты не хочешь, чтобы я снял сутану?

– Нет, нет, нет, – закричала она в ужасе.

У нее даже голова закружилась от этой мысли. Ей отнять служителя от костёла! Ей, для которой ксендз без сутаны являлся худшим из дизертиров! Она готова была закричать, что ее грех не должен быть явным. Грех падет на нее, только на нее одну! И все это не для Бога, разумеется, ибо в Боге она сомневалась, но ради идеи церковности, которую возлюбила выше Бога и всего на свете. Она умоляла его… разве Ришась способен причинить ей такое горе? У него вырвался усталый жест.

– Любовь ксендза всегда приносит несчастье – и ксендзу, и женщине.

– О, замолчи… Ты меня мучишь.

– Тебя начинают замечать…

– Мне все равно…

– Ты не боишься?

– Чего? Доносов? Ничуть. Презрения? Еще меньше. Чего я должна бояться, Ришась?

Тогда он обнял ее и целовал, почти исступленно.

– Мы не расстанемся… Мы не расстанемся.

А она, суеверно пугаясь, спрашивала себя мысленно: «Можно ли быть безнаказанно счастливой?»

Иногда они вместе выходили из отеля, – он впереди, она на несколько шагов отставая, с видом людей, совершенно незнакомых. Это всегда тешило Мечку. Его развевающаяся сутана имела для нее таинственное очарование, притягательную силу. Со временем она стала для нее настоящим фетишем.

Очень любила Мечка спевки костёльного хора. Они обычно происходили между девятью и десятью часами вечера. В костёле зажигали свечи только на хорах. Нужно было долго посидеть, чтобы различить алтарь, кафедру, образа, хоругви. Мужские и женские голоса неуверенно разучали мессу. Они повторяли несколько раз Kurie, и Gloria, и Agnus Dei…

Лучше всего у них выходило Ave Maria, так нежно летевшее к потолку и кипарисам. Иногда они заканчивали спевку наивной, почти детской песней:

Наконец, они сбегали все чуточку по-школьнически, и ксендз Ришард болтал с ними минуточку. Мечка проходила мимо. Кое-кто кланялся ей, остальные долго смотрели вслед.

Без сомнения, ее давно заметили. О ней говорили: «Пани приехала с настоятелем». Несколько раз она слышала двусмысленный смех и грубые слова. Ей было безразлично. Она не притворялась – ей было безразлично, оскорбления скользили по ней, не задевая ни ее души, ни мыслей. Она думала: «Не перенести подобного вздора?.. ради него? ради него?»

Однако, в том, что ее любовь для других была лишь пикантным анекдотом, непростительным падением, кощунством или развратом, в том, что приходилось так много лгать, скрывать, изворачиваться, таилась бездна горечи, оскорбления, печали. И от этого на ее любовь, чувства, мечты, желания, ложился слабый налет недужной усталости, как тончайший слой пыли на дароносице.