Кристоф Хайн - Чужой друг

Мы выпили довольно много вина, отчего я, как обычно, стала очень разговорчивой. Пожалуй, я вела себя довольно агрессивно. Меня раздражала ироничная невозмутимость Генри, и я пыталась задеть его за живое. Хотелось разозлить его. Почему — уже не помню. Во всяком случае, сделать это не удалось. Генри только улыбался.

Когда подали кофе, Рихард опять подсел к нам. Он вновь заговорил об убийстве и своем официанте, потом о своей машине, в которой совсем не разбирался, а она была ему сейчас очень нужна. Генри чувствовал неловкость: он заметил, что разговор мне неинтересен.

К полуночи мы собрались уходить. Я попросила Генри, чтобы он оставил машину и взял такси. Он опять спросил, не боюсь ли я. Разозлившись, я ответила, что водить машину пьяным неоригинально и глупо. Но все-таки поехала с ним.

В машине я наблюдала за Генри. Он сдвинул шляпу на затылок и был очень собран. Руль он придерживал кончиками пальцев, часто переключал скорости. Его движения были плавными, почти нежными. Наверное, вести машину было для него большим удовольствием. Генри заметил, что я гляжу на него, и смущенно улыбнулся.

Похоже, машина означает для него очень многое, заметила я. Генри согласился.

Помолчав, он проговорил:

— За рулем я чувствую, что живу.

— Громкие слова.

— Да, — признался он.

— Только за рулем? — спросила я.

— Бывает и еще иногда, но не так сильно.

Я сказала, что этой страсти не разделяю, да и не очень понимаю. Никто от меня этого и не ждет, усмехнулся Генри. Речь идет лишь о нем самом и его причуде.

— Что-то вроде тайной услады? — уточнила я.

Генри кивнул. Сравнение показалось ему забавным.

Потом я спросила Генри, кем бы он хотел стать, если бы у него был выбор. Не задумываясь, он ответил:

— Гонщиком или каскадером. В эпизодах с погонями.

— Опасная профессия, — заметила я.

Он улыбнулся:

— Зато поживее других.

— А аварий не боишься? — спросила я.

— На это есть врачи, — ответил Генри и взглянул на меня.

— Да, — вздохнула я, — но бывают и смертельные исходы.

Он помолчал, опустив уголки губ. Потом проговорил:

— Умереть не страшно. Для меня страшнее не жить. Не жить по-настоящему.

От вина мне было немного нехорошо. Я откинулась назад и закрыла глаза.

— Сумасшедший, — пробормотала я и заснула.

Дома Генри поцеловал меня, а я сказала, что он мне совсем чужой. Генри спросил почему. Но я ничего объяснять не стала, да и не могла объяснить — сама толком не понимала. Что-то казалось в нем странным, я чувствовала это и знала, что его отчужденность никогда до конца не исчезнет. Но я была слишком пьяна, чтобы ломать себе голову над подобными загадками. Позднее я порой думала об этом, но мне не хотелось умствовать о том, что нравилось таким, как есть.

Благодаря этой легкой отчужденности между нами установились особые отношения, которые привлекали меня своей деликатностью. Не стоит вновь слишком уж раскрываться другому человеку и обрекать себя на зависимость. Мне нравилось ласкать чужое тело, но лезть в чужую душу я не желала.

Возможно, такая сдержанность была возрастной. Для меня это не имело значения. Наши отношения меня вполне устраивали, а остальное мне было безразлично.

Утром мы завтракали вместе. За столом Генри показывал фокусы с ножом, вилкой и вареным яйцом. У него было хорошее настроение. Я сообщила, что на выходные уеду в гости. Генри попросился в провожатые, но я сказала, что это невозможно. Он не спросил почему. Внезапно мне расхотелось уезжать, но я обещала матери навестить их на этой неделе. Предупредить, что не смогу приехать, я уже не успевала, но и с отъездом не торопилась.

Мы сели играть в шахматы, однако я нервничала и партию не доиграла, прервала. Я всегда нервничаю перед поездками к родителям. Уже накануне мне делается не по себе. Собственно, речь идет о визитах вежливости к людям, с которыми меня почти ничего не связывает. Меня раздражает то, что им дано право называть меня дочерью, гордиться моими успехами, давать наставления, а на прощание одаривать пирогом или банкой варенья. Они упорно настаивают на своих привилегиях и обижаются, если я приезжаю редко. Я для них стала чужой, только они не хотят себе в этом признаться. Даже мысли такой не допускают. Узы родства случайны, но они сохраняются в виде бессмысленной повинности, которая понуждает, например, к взаимным визитам.

Когда Генри собрался уходить, я поинтересовалась его планами на выходные. Он задержался в дверях, посмотрел на меня, подумал. Шляпа у него была сдвинута на затылок.

— Особых планов нет. — Он наклонился, чтобы поцеловать меня в щеку, и ушел.

Вечером я была у родителей. Приехала поздно («ты, дочка, совсем нас забыла»), они уже сидели перед телевизором. Стол оставался накрытым, даже торт не убрали. («Мы так долго тебя ждали, тетя Герда тоже. Надо обязательно к ней зайти, дочка, она тебя очень любит».) Я устала, была не в духе, но взяла себя в руки. На буфете лежал список лекарств. Мать каждый раз готовит мне такой список, и я достаю лекарства, посылаю ей, а она раздает их соседям. «Ты должна помогать, — твердит мать, — не то пойдут разговоры, что докторша, мол, загордилась».

В одиннадцать я пошла спать. Отец остался сидеть перед телевизором. Он ляжет не раньше, чем допьет бутылку.

Когда я уже была в кровати, зашла мать. Она присела на краешек и сказала, что хочет поговорить. Дескать, накопилось много такого, что надо бы выяснить. Я ответила, что не понимаю, о чем речь. Мать погрустнела и спросила, почему я такая холодная и неласковая. Я возразила, но не слишком резко, чтобы не ссориться.

Мне было жаль женщину, сидевшую рядом, жаль — и только. Непонятны ее упреки в бессердечии. Ведь мы видимся редко, настолько редко, что и я должна бы стать ей безразличной. Мать сама себя разжалобила, даже немножко поплакала, и я ей посочувствовала. Она рассказала об отце, у которого дела сейчас плохи. Его выпихнули на пенсию, хотя он мог бы еще поработать на своем заводе. А все из-за ученика, которому отец дал оплеуху. Руководство предложило на выбор: либо отец немедленно уходит на пенсию, либо его снимут с мастера. Отец уволился в один день. К шестидесятипятилетию его должны были наградить, но не наградили. Отцу сказали, что из-за скандала с учеником награда была бы несвоевременной, но пообещали ее через пару лет. Отец ужасно обиделся и разругался с начальством, с товарищами по работе. Других друзей у него не было, и теперь он целыми днями просиживал дома.

Рассказывая, как ей трудно с отцом, мать гладила мою руку. Я молчала. Мне казалось, что не стоит ее утешать. Матери все равно придется самой справляться с этими проблемами. А если бы я сейчас в ответ погладила ее руку, она снова начала бы плакать.