Фигль-Мигль - Долой стыд

Конечно же, его связь с Клубом была недоразумением, это быстро поняли все, включая его самого. Я познакомился с ним на одном из первых клубных вечеров, когда любопытство ещё заносило туда неожиданных посетителей. После он там не появлялся, и если бы мы не ушли тогда вместе, моя жизнь сложилась бы по-другому. (Но его — вряд ли. Он был не из тех, кого оставляют в покое, товарищ майор, не правда ли?)

Не могу сказать, чем я ему приглянулся, — тем, что молчал, возможно, а когда говорил, то не о себе. Не помню, о чём шла речь, эти первые встречи я не запоминал. Мы шли и шли, довольно бесцельно, сперва до Фонтанки, потом зачем-то к Инженерному замку, и в дальнейшем мы почти всегда встречались вне стен и помещений и, гуляя, держались набережных. Он любил Мойку, канал Грибоедова и Крюков канал, хотя не был силён, как я заметил, в краеведении, не смотрел на мемориальные таблички и откровенно не хотел знать, что и где находилось прежде. (Странная черта у историка.)

Теперь, вспоминая, я вижу нас всегда у воды, всегда на ходу, спорящих, весёлых, быстрых — мы шагали, как солдаты на марше, и розовый, палевый город растворялся в ветре и воздухе. «Вдоль замёрзшей Невы, как по берегу Леты» , помните? Не помните. Откуда вам помнить, вы терпеть не могли поэзию, особенно такую. И при этом отчаянно — можно так сказать? — интересовались историей, товарищ майор. Ваша идефикс: понять ошибки прошлого, чтобы избежать их повторения в будущем. Как будто ошибки ждут на одной из страниц, подчёркнутые красным! Как возможно понять историю, не почувствовав её, и как её почувствовать, не чувствуя поэзии? разве история — это только описи, и приказы, и секретные протоколы? где же тогда оговорки, промашки, личные счёты, не пришедший вовремя поезд и, не в последнюю очередь, предчувствие, что поезд не придёт? Вы смеялись, когда я пытался объяснить, что и стихи, и история граничат с размытым, неразмеченным пространством, на котором как равные встречаются чудеса, сны, предзнаменования, происки дьявола; смеялись; спасибо, что томом Маркса не размахивали. Теперь Маркс выброшен на помойку, вы и я — из жизни, а тот молодой человек по-прежнему идёт в апрельской, февральской или осенней дымке по брусчатке и граниту, в дымке, в сиянии, отрешённый, улыбающийся. «...С Гумилёвым вдвоём, вдоль замёрзшей Невы, как по берегу Леты, мы спокойно, классически просто идём, как попарно когда-то ходили поэты» . Мы-то, допустим, неслись как угорелые и стихов не писали. Но знали их множество и читали на два голоса, перебивая друг друга.)

Так, значит, мы поладили.

Он старался лечить, а сам придумывал, как от меня избавиться.

(Не знаю, можно ли назвать такие вещи лечением. На мой взгляд, это не большее лечение, чем то, что делал бедный спятивший Юрий Андреевич, и Юрий Андреевич своих пациентов не грабил.) Но я не экстрасенс! сказал он оскорблённо. Я психотерапевт! Хотя вам нужнее психиатр! Ну это мы ещё посмотрим, кому что нужно. Не нужнее, чем вам — адвокат, ответил я. Он неожиданно зафыркал, и засмеялся, и весело сказал: а у меня уже есть, — что-то очень смешное скрывалось для него в этом обстоятельстве. Славно поговорили.

Между тем с основной своей задачей я не продвинулся вообще никуда. Совесть этого молодого человека не мучила совершенно, а страх разоблачения утих, как только он ко мне пригляделся. Оказался молодой человек не из трусливых, и умный, пригляделся и увидел, что не пойду я с разоблачениями ни в полицию, ни к потерпевшим.

Я хотел не остановить его, а чтобы он сам остановился, но с чего ему было останавливаться? Современный молодой человек, без чести, без совести, — пойдёт, пока ноги идут, пока стена не вырастет перед носом. Своих клиентов он презирал. Общество ненавидел. О собственном будущем не задумывался. В нём не было, как я ни старался заметить, даже одержимости, не было мысли, страсти или мечты, ради которых идут по головам.

Я не выжил из ума, товарищ майор, и понимаю смехотворность своего поведения, но и вы должны понять: я был должен.

Сеансы стали для меня мучением. Рассказанная шаг за шагом, моя жизнь оказалась примером неправильно прожитой жизни, погубленной жизни, но этому молодому человеку, как он резонно мог бы заметить, давали уроки в другой школе. У него не было ни моих идей, ни моих искушений, так что все мои предостережения выглядели рекламой зимних видов спорта посреди пустыни.

И далее: какой урок готов получить человек, считающий себя здоровым, от человека, которого он считает больным? Рекомендации по диетическому питанию?

Вы удивитесь, сказал я, как быстро наступает время платить по счетам. О, это только разговоры, сказал он. Через тридцать лет счета приходят совсем другому человеку. Даже по перстням не опознать. И потом: «Я в отложенное возмездие не верю». Он неожиданно разговорился.

Так я хоть что-то узнал, случайным образом задев за живое.

Теперь мне понятно, что этот молодой человек верит в молниеносность наказания, но не его неотвратимость, то есть считает подлинным наказанием только такое, которое обрушивается на преступника сразу. Всё остальное кажется ему самодовлеющим садизмом со стороны высших сил и людей, берущих на себя.

(Странный подход, порождающий злодеев по убеждению. Как будто этот молодой человек начитался маркиза де Сада и поверил, что с тем, кто энергично связал себя со злом, никогда не случится ничего плохого.

Я сожалею, товарищ майор, что не задавал вам вопросов о вашей работе, ваших коллегах, об основополагающих, так сказать, принципах. Вряд ли вы стали бы откровенничать, но и я охотно соблюдал молчаливый уговор, отчасти страшась, отчасти в уверенности, что не узнаю ничего нового о вашем негодяйстве. А жаль! Априорно назначив в негодяи, перестаёшь наблюдать, слепнешь в шорах суженного понимания. Пусть это и избавляет от опасности очароваться, заиграться и прийти в чувство с убийственным опозданием, как это случилось с тем молодым человеком. Если бы я не побрезговал — если бы не побоялся! — узнать что-нибудь тогда, как это помогло бы мне теперь! Почему-то мне чудится, что вы разобрались бы в этом молодом человеке лучше и быстрее, чем я.)

Одним словом, в своих воззрениях на природу преступления и наказания он показался мне простоватым.

(С упразднением цензуры маркиз де Сад появился на прилавках в числе первых — как там Пушкин говорил? по отмене цензуры первым в России напечатают Баркова? — и я, конечно же жадно набросившись, до скуки разочаровался. И впоследствии читать о де Саде мне было интереснее, чем его самого. Вдумчивые авторы видели в нём что-то такое, чего не видел я — а если и видел, то не чувствовал. Хотя я всегда понимал, что романы де Сада не вполне романы, мне не хватало в них убедительности характеров, а для просто философии — литературного блеска. Философов я всегда любил литературно одарённых и нетрудных для понимания.)