Алексей Макушинский - Предместья мысли [Философическая прогулка] [litres]

Все было кончено, когда некий духовник посоветовал Раисе читать «Сумму теологии» Фомы Аквинского, а она уж, почитав, вдохновившись, вовлекла и сестру, и мужа в свои томистские штудии. Им, похоже, всерьез казалось, что томизм позволяет «примирить разум и веру». А собственно, почему бы и нет? Есть естественный (пардон за тавтологию) мир, познаваемый «естественным разумом», есть мир сверхъестественный (мир откровения и благодати), «познаваемый» (уж я не знаю как) теологией, и еще есть (если я ничего не спутал) не какой-то третий мир, мир мистики, тоже вполне сверхъестественный, где происходит… это… как это?.. созерцание Бога и слияние с Ним. Все хорошо и правильно, все распределено по параграфам, пунктам, подпунктам; стройная иерархия, в которой всему и всем – главное: тебе, томисту, да и неотомисту в придачу – найдется надлежащее место. «Естественный» мир сам по себе тоже хорош и правилен, хоть и противоположен «сверхъестественному». Опять же, хоть они и противоположны друг другу, а божественная благодать как-то (снова не знаю как) проникает из того «сверхъестественного» в этот «естественный» и все в нем устраивает наилучшим образом, ко всеобщему удовольствию. А у меня есть, совершенно случайно, второй том (томище) этой самой «Суммы» по-латыни с русским переводом; и я, конечно, знаю что Фома Аквинский – это Фома Аквинский! это о! это величайший философ Средневековья и все такое прочее, все такое-разэтакое, но вот открываю эту самую-самую (неподъемно-необъятную) «Сумму» и обнаруживаю, что обсуждаются там, среди прочего, такие волнующие вопросы, как: «Нуждался ли человек в состоянии невинности в пище», «Было ли порождение в состоянии невинности порождением через соитие», «Могли ли в изначальном состоянии рождаться женщины», «Является ли одно чудо большим, нежели другое», «Разговаривает ли один ангел с другим», «Действительно ли удаленность по месту влияет на что-либо при разговоре ангелов», «Обладают ли благие ангелы главенством над злыми», ну и так далее, все в том же духе. А почему нет, в самом деле? В этом безумии есть система, как говорил Полоний. Если однажды допустить, что мир стоит на трех черепахах, то можно потратить много сил и времени на описание этих трех черепах, выяснение их отношений друг с другом и с миром, можно выказать большое остроумие и много фантазии, можно затеять многовековые споры о том, что означают и означают ли что-нибудь полоски на их панцире, и как соотносятся, и соотносятся ли вообще как-нибудь, полоски на панцире первой черепахи с полосками на панцире третьей, можно спросить себя и соратников, породила ли первая черепаха вторую и третью, или первая вместе со второй произвели на свет третью, можно писать трактаты, книги, статьи и памфлеты, можно, наконец, разбиться на партии и начать резать друг другу глотки, сжигать на кострах, проклинать и анафемствовать; в общем, открываются волшебные возможности, потрясающие перспективы. И все это будет впустую. Исходная предпосылка ложна. Мир не стоит на трех черепахах. Нет, уж лучше – честнее – трагическая, безумная, абсурдная, все с ног на голову переворачивающая вера Шестова, чем эта благостная, спокойная, довольная собой томистская вера, якобы не противоположная разуму, продолжающая, однако, твердить о вещах, в которые разумный человек верить не может, о чудесах, таинствах, о Провидении, при случае и об ангелах. И вот они, взрослые люди, вслед за своим учителем Леоном Блуа, написавшим об этом целую книгу (Celle qui pleure, «Та, что плачет»; сам Блуа, впрочем, был чем угодно, только не рассудительным томистом; был яростным фантастом, безудержным спорщиком, огненным забиякой), ездили куда-то в Альпы, в деревню под названием La Salette, где 19 сентября 1846 года плачущая Богоматерь явилась двум идиллическим пастушкам – пастушку и пастушке, Максимину и Мелании, так их звали, – явившись же, рассказала им множество интересных вещей: о Наполеоне Третьем, о каких-то, с тех пор всем миром забытых, итальянских политических дрязгах, о том, что Папе после 1859 года не надо покидать Рим, о том, что в 1864 году (люблю точные даты!) Люцифер выйдет из ада с толпою других чертей, о том, что скоро вообще явится Антихрист, и что Антихрист сей родится от монахини-еврейки (и тут без евреев не обошлось, ну еще бы!), ложной девственницы, сношающейся с Древним Змием, властелином всякого непотребства, и что уже во время родов он (Антихрист) будет изрыгать кощунства, и родится зубатым, и у него будут братья, которые, хотя и не будут, в отличие от него самого, Воплощенным Диаволом, но все равно будут Детьми Зла, и уже в двенадцатилетнем возрасте они начнут одерживать победы, и каждый встанет во главе целой армии, поддержанный Легионами Ада. Во все это они, очевидно, верили, хотя как можно верить в это? Ну, как-то верили, следовательно, и Маритен даже ездил в Рим, в 1918 году, убеждать Папу в подлинности пророчеств (не знаю, убедил или нет). Не знаю также, плакать или смеяться. Хочется пожалеть всех этих людей. Они бы не приняли нашей жалости. Они, боюсь, искренне думали, и потомки их по-прежнему думают, что это им надлежит жалеть нас. Они наводняли и продолжают наводнять мир своим архаическим бредом, своим первобытным вздором, с чистой совестью и сладкой улыбкой, отравляли и продолжают отравлять мир надеждой и страхом, обещанием какого-то там блаженства и угрозами каких-то там наказаний, убивали и продолжают убивать в человечестве способность к самостоятельной мысли, собственному выбору, к созданию своей жизни; нет, никакого желания жалеть их я в себе все-таки не нахожу. Договаривая до конца, все это вызывает у меня в первую очередь чувство брезгливости.

Один огромный ответ Бога… Если он есть, то что, собственно, делать философу? Философия, тут приходится мне согласиться с Гейдеггером, есть спрашивание, вопрошание, das Fragen. О чем же спрашивать, если ответ уже дан, если истина (Истина) найдена? Бороться с ее врагами? Тот же Маритен занимался этим снова и снова. Анализировать современность с точки зрения этой уже данной, уже найденной истины? Этим он тоже занимался немало. Обращение Маритенов, сперва вообще в католичество, потом в томизм, выглядит, в самом деле, как подключение к уже готовой истине (Истине), которую они, значит, нашли, обрели, так что можно было с собой не кончать, а заниматься, еще раз, – чем же? Борьбой с врагами, анализом современности, участием в общественной жизни, расписыванием обретенной истины по параграфам, пункт такой, пункт другой (ступень познания такая, ступень познания сякая, познание природы чувственной, познание природы сверхчувственной, познание метафизическое, познание мистическое, рациональное, сверхрациональное, еще-какое-то и затем еще-похоже-какое-то). Вот почему Маритена так скучно читать. В рассуждении усыпительности разве что ортодоксальные марксисты могли бы с ним посоперничать; там тоже все было расписано по параграфам, пунктам, подпунктам, первый закон диалектики, второй закон диалектики. Закрытые системы мысли; а в философии ценна только открытость, только незавершенность. «Истина есть творческий акт духа, в котором рождается смысл», говорил Бердяев; этого творческого акта у Маритена не чувствуется совсем. Может быть, он где-то там и есть, но я решительно не способен к нему пробиться сквозь схоластические дебри его сочинений. С бердяевской истиной тоже не все так просто, поскольку и она, эта истина (Истина), каким-то образом уже дана, уже есть, хоть мы и добываем ее (что, конечно, гораздо симпатичнее) в «активном прорыве», в «борьбе с бессмысленностью мировой действительности». А по большому счету прав был, как (почти) всегда, Ницше, называвший это представление об уже данной истине, «к которой можно было бы так или иначе приблизиться», одним из величайших соблазнов, какие вообще существуют (eine der größten Verführungen, die es gibt). Мифы всегда соблазнительны. В сущности, Истина у Бердяева – своего рода богиня, подчиненная главному божеству. «Истина выше принуждающей нас действительности, выше реального мира, но выше ее Бог или, вернее, Бог есть Истина. Истина-смысл предвечно рождается в Боге-Существующем». Вот Маритен не допустил бы, наверное, такой неясности в распределении по параграфам, в установлении небесных иерархий. То ли Бог выше Истины, то ли он сам Истина; какие все же запутанные отношения на этом Олимпе.