Алексей Макушинский - Предместья мысли [Философическая прогулка] [litres]

Рахиль Беспалова совершенно права. Прежде всего нужна смелость, чтобы встать лицом к лицу с отсутствием ответа, молчанием мира. Но это и есть свобода. Именно это и есть свобода. Бердяев провозгласил себя философом свободы, и мы ему поверили, полюбили его за это. Но свобода начинается там, где отменяется «истинный мир», отменяются «знаки и символы», отменяются мифы, отменяется Истина с большой буквы. Бердяев сам же и говорит, что свобода трудна. Свобода именно потому и трудна, что оставляет тебя наедине с молчанием мира, лицом к лицу с бессмысленностью бытия, с абсурдом, как это называл Камю. Но пути назад нет. Вдохнув воздух свободы, уже не захочешь дышать никаким другим. Свобода есть просвещенье и пробуждение, выход из несовершеннолетия, из дремоты детства, отказ от всех сказок. Мы играем в детстве; играем в искусстве. Есть игры ума; есть игры фантазии. Все это замечательно. Но это мы играем, сами или друг с другом. А нам так долго кажется, что и жизнь играет с нами, мир играет с нами, вселенная играет с нами. Увы, это не так. Нам кажется, мы в диалоге с жизнью. Это тоже не так. Жизнь есть то, и только то, что мы сами из нее сделали. Мы ни перед кем не отвечаем за нее, никому не обязаны ответом, отчетом. Мы решаем сами, никто не решает за нас. Ни судьба не решает за нас, ни бог, ни дьявол, ни таинственные случайности, ни волшебные совпадения. Наша судьба есть результат нашего выбора. Мы вольны пойти налево или направо, по той дороге или другой. Только зря думают верующие, что неверие это несчастье. Вовсе нет. Есть счастье неверия; его-то и пытаюсь я описать.

Впрочем, неверующих немного. «Человек – религиозное животное», – сказал не помню кто – и все постоянно цитируют (может быть, пора выходить из «животного состояния»? невольно я себя спрашиваю). Какой-то миф, какая-то вера нет-нет да и прокрадывается в мысли и чувства даже самого вроде бы завзятого атеиста. «Остаюсь я безбожником с вольной душой, в этом мире, кишащем богами…» Всегда восхищали меня эти набоковские стихи; но правда ли это? правда ли он – остается? В тех же стихах не зря заходит речь про какую-то «тайну», которая с ним «всечасно». («Эта тайна та-та, та-та-та-та, та-та, а точнее сказать я не вправе». И это тоже восхитительно, остроумно, великолепно. А с другой стороны, почему, собственно, он «не вправе»? кто дает или не дает ему это «право»? значит, кто-то все-таки есть, кто может дать или не дать ему это «право»?) Похоже, он только считал себя безбожником с вольной душой, а сам верил и в эту тайну, и в какую-то «потусторонность», и в какие-то «метафизические сквознячки», в знаки, опять же, и символы, signs and symbols, в «там, там» Тамариных садов, главное – в судьбу, в «работу судьбы в нашем отношении», в «развитие и повторение тайных тем в явной судьбе». Верил, или полуверил, или хоть примеривал на себя эту веру, играл в эту веру. Такие игры утешительны для человека и полезны для писателя. Рок благоприятствует литературе, как это хорошо знали уже Эсхил и Софокл. Вера в судьбу способствует построению сюжета, но способствует ли свободе? вот вопрос. Или свобода, или судьба. Нет никакой судьбы, есть свобода. И нет, кстати, ничего необычного в этой набоковской вере в судьбу, в «там-там» тайны. Никто не верит в дьявола, мало кто верит в бога, но в судьбу верят все. И это понятно. Чем неопределеннее предмет веры, тем она менее осознанна – и тем проще для современного скептического человека. Сказать себе самому, что ты веришь в черта с рожками или в бога на облаке, в непорочное зачатие и воскресение из мертвых, значит плюнуть в лицо своему же разуму (к чему, собственно, христиане испокон веков призывают… тут же, впрочем, вновь принимаясь примирять эту веру с этим же разумом, тем самым возводя абсурд во вторую степень, в сотую степень). Зато совсем несложно верить во «что-то», в «парность событий», в неожиданные намеки, в «проколы», как выражался один мой (умнейший, кстати) приятель, в чудесные совпадения. Такая вера ни смелости, ни усилий не требует. Боюсь, без нее даже самые вольные умы не обходятся. И у меня здесь рыльце в пушку. Я тоже потратил немало мыслей и времени на поиски соответствий, знаков, намеков. Еще недавно, сочиняя «Пароход в Аргентину», я отдал герою и страсть к совпадениям, и возможность почувствовать (не разумом – разумом он бы не согласился с этим, – но «кожей, и печенкой, и сердцем, и еще какими-то частями тела, глазами, руками»), что «все устроено не так, как мы думаем», и даже что есть кто-то, «управляющий нашей жизнью, благожелательный к нам». Писать это было радостью; и я сам (внутри книги уж точно, но и вне ее, отрываясь от писания, выходя на улицу, где-нибудь в Мюнхене) готов был, хотя бы отчасти (какой-то частью, каким-то краем души… или и правда: селезенкой, печенкой) поверить во все это. Я только вот в этой книге, теперешней, на пороге старости, освобождаюсь, может быть, от последних иллюзий, последних обманов. И это тоже счастье, как я сказал уже в предыдущем абзаце; счастье неверия, счастье свободы.

Это не значит, что совпадения и соответствия, рифмы жизни и созвучия существования не волнуют меня по-прежнему (человек противоречив, как мы, еще раз, давно уже все заметили), что «повторение тайных тем в явной судьбе» не занимает меня так же сильно, как занимало всегда. Вот бесконечно волнующее совпадение, связанное с Шарлем Пеги; не рассказать о нем не могу. Пеги сразу после объявления войны (Первой мировой) отправился на фронт (он был лейтенант запаса), рассматривая это не просто как свой долг и обязанность, но, кажется, как некий духовный подвиг и высокий акт самопожертвования. (Вот чего я понять уже решительно не способен; окажись я там и тогда, наверное, относился бы к этой войне примерно так же, как относился к ней Рильке, мечтавший лишь о том, чтобы его оставили в покое, – его и оставили, немного помучив переписыванием каких-то бумаг в австрийской армии; и даже не столько переписыванием бумаг – на это башмачкинское занятие способностей его не хватило, – сколько линовкой бумаги, на которой уже другие, более одаренные в канцелярском смысле бедняги должны были писать и переписывать разнообразные рапорты, донесения, приказы, жалобы, кляузы). Война, говорил Рильке, это занятие для людей, лишенных призвания. Ни Гумилев, ни д’Аннунцио, ни Эрнст Юнгер, ни, вот, Пеги с ним бы, конечно, не согласились. Из всех перечисленных погиб только Пеги. За что погиб он? За Эльзас и Лотарингию? за интересы крупного капитала и военной промышленности? за национальную идею? Вот уж за что погибать было глупо. Впрочем, нация (Нация) была богом того времени, лучше: богиней того времени; одной из богинь того времени (другой была История), которым двадцатый век принес так много человеческих жертв, миллионы и еще миллионы человеческих жертв. Пеги погиб сразу, как сказано, в сентябре 1914 года, раненный в голову, перед самым сражением на Марне (погиб, в сущности, на какой-то другой войне, еще напоминавшей патетику прежних, хоть отчасти героических, войн; не успев увидеть промышленно-прозаическое самоубийство Европы; доживи он до 16 года, до 17-го, еще пошел бы небось в пацифисты); тогда-то он и сделался тем народным героем, национальным поэтом, которым благополучно перестал быть после Второй мировой войны, слишком уж полюбили его в патриотическом лагере (Морис Баррес уже на другой день после его гибели начал петь ему газетные дифирамбы). Между войнами, в эту относительно короткую эпоху его посмертной славы, в Орлеане, где он родился, был поставлен бронзовый бюст, причем не в центре города, а на близкой бедной окраине, где и родился он (в семье плетельщиц церковных стульев, как я рассказывал выше); в 1940 году, когда немцы, прежде чем войти в него, бомбили Орлеан, осколок снаряда попал в этот бюст, причем именно в то место (так, по крайней мере, утверждает легенда), над левым глазом, куда двадцатью шестью годами ранее ранила пуля самого поэта; почему выбоину в бюсте заделывать и не стали, но оставили его стоять таким, раненным, в память о мистических совпадениях.