Алексей Макушинский - Предместья мысли [Философическая прогулка] [litres]

Потому пытается, что мир его заставляет, что Просвещение вынуждает его. Дай ему волю, будет так же «держать и не пущать», как всегда это делало, как делает любая религия. Приятно проповедовать любовь, опираясь на солдатские штыки и казачьи нагайки. Да религия и есть дело государственное, как я писал уже выше; религия это прежде всего – о нас, и только где-то там, в самую последнюю очередь, – о тебе, обо мне.

В бердяевском «постижении мифа через миф» есть все же что-то слишком «символическое», потому не совсем серьезное. Ведь миф изнутри мифа – не миф. Изнутри мифа все прочие мифы – мифы, а данный конкретный миф – чистейшая правда. Все коммунизмы – утопические, а наш, марксистский, – научный. Все веры – ложные, только наша одна – настоящая. Все религии – псевдо, только наша – взаправдашняя. Лебедь к Леде не прилетал никогда, а непорочное зачатие было на самом деле. Конечно, всякому мифу приходится прибегать к символическому толкованию того и сего за невозможностью добиться от понемногу трезвеющего человечества буквальной веры в хождение по водам и в прочих говорящих ослиц. Ведь все-таки оно трезвеет, вопреки всем препонам и собственной умственной лени; или это иллюзия? Боюсь, что и это иллюзия; мифы, еще раз, возвращаются все в новых обличиях. После Просвещения, как бы то ни было, очень уж трудно стало буквально верить в изгнание бесов. Эти бесы – они теперь символические, и свиньи, в которых вошли они, тоже теперь символические. Символические свиньи символически низвергаются с символической крутизны. И пять хлебов это не пять хлебов, а что-то они означают . Пять хлебов что-то одно означают, а две рыбки что-то другое. Или нет, то же самое. А вот исцеление слепого точно означает не то же самое, что исцеление прокаженного. И со смоковницей там вообще все запутались, черт ногу сломит. И конечно, сфера символического понемногу расширяется, сфера буквального понемногу сужается. Полностью, однако, исчезнуть она не может. Если она исчезнет полностью, все закончится, занавес упадет. Тогда можно закрывать лавочку, запирать Ватикан (благо ключи уже есть). Пускай бесы символические, и свиньи символические, и хождение по водам символическое, но воскресение символическим быть не может. Или Христос воскрес, или он не воскрес. «Если Христос не воскрес, то и вера наша тщетна», – говорит апостол Павел. Тут символическим толкованием не обойдешься, тут нужна вера буквальная и простая, без всяких обиняков и оговорок. Не могу не вспомнить чудесную историю про Толстого, которую со слов Горького передает Корней Чуковский в своих мемуарах. Шаляпин на Пасху подошел похристосоваться с Толстым. «Христос воскресе, Лев Николаевич!» Толстой промолчал, дал Шаляпину поцеловать себя в щеку, потом сказал неторопливо и веско: «Христос не воскрес, Федор Иванович… Не воскрес…»

Шаляпин, мне думается, играл. Шаляпин, может быть, верил, может быть, не верил, полуверил, примерял на себя веру, как это делает огромное большинство людей, во всяком случае, изображал сказочного удальца, лихого волжского молодца (почитайте прелестные воспоминания о нем Бунина, там все рассказано), православного богатыря, который как же может на Пасху не похристосоваться, тем более с самим Толстым, великим писателем русской земли? Но Толстой отказывался играть; вот этим-то он и велик. Для Толстого это было всерьез. Христос не воскрес. А Бердяев – что же? – Бердяев ведь тоже не играл и терпеть не мог играющих, «стилизованных православных», вроде Павла Флоренского, с их опущенными долу очами. А вот ходил же к причастию. И когда ходил к причастию, неужели вправду верил, что этот сухой белый хлебец – тело Христово? Как бы мне хотелось спросить его самого. Только отвечайте прямо, Николай Александрович, без философских экивоков, без экзистенциальной диалектики и учения об объективации. А вот честно, прямо, руку на сердце положа – да или нет? Не символически – символически можно верить во что угодно, хоть в Леду, хоть в лебедя, – а реально, буквально, когда вам клали в рот этот хлебец, вы всерьез верили, что причащаетесь телу Господа Бога, или только «верили, что надо верить в эту веру», по бессмертной формуле того же Толстого? Священник в «Воскресении», как вы прекрасно помните, «верил не в то, что из хлеба сделалось тело, что полезно для души произносить много слов или что он съел действительно кусочек Бога, – в это нельзя верить, – а верил в то, что надо верить в эту веру». В это нельзя верить… Но вы-то верили? Или тоже играли? Если вы тоже играли, то и разговаривать не о чем. А если всерьез верили, то ведь тоже, в сущности, разговаривать не о чем. И тогда зачем я пишу то, что пишу? Я не знаю зачем; но я теперь не могу уже не дописать до конца. Поэтому возвращаюсь просто-напросто, как давно уже обещал читателю, в Кламар, точнее в Мёдон, в тот день, 29 марта 2017, когда я впервые шел от одного дома к другому.

Было все так же пасмурно, вдруг ветрено, потом, в укрытых от ветра местах, тепло уже по-весеннему; вдруг и солнце, вновь, на миг, пробивалось. По rue de Fleury дошел я до круглой, тоже скорее для машин, которых не было, чем для людей предназначенной площади, с клумбой посредине; повернул на avenue de Rivoli, уже очень тихую, сельскую, всю в цветущих деревьях, сакурах, не-сакурах, анти-сакурах, уходившую вниз; дошел по ней до avenue Paul Bert, тоже тихой и сельской; повернул налево в сторону станции Meudon-Val-Fleury; за домами уже видны были противоположные дома, другие холмы, по ту сторону оврага, оказавшегося утопленной в землю линией железной дороги. Между тем время обеда (то есть, во французском понимании термина, время завтрака, déjeuner) приближалось неотвратимо. Философ не должен оставаться голодным. Писатель тоже, по моему скромному мнению. Что значит не должен оставаться голодным? Обед (он же завтрак) во Франции – дело святое. Миру ли провалиться или мне чаю не пить? Пускай мир провалится, но свой завтрак (он же, в нашем понимании, обед) я съем, так и знайте. Только надо успеть до двух часов дня, иначе не достанется тебе никакого завтрака, уйдешь несолоно хлебавши… По все той же avenue Paul Bert, затем по rue Henri Barbusse (не кламарской, мёдонской) дошел я до станции RER (электричек, идущих через Париж прямо в пригороды) Meudon-Val-Fleury; спустившись к ней, полюбовавшись с маленького мостика над рельсами этого самого RER огромным и знаменитым железнодорожным мостом, так называемым Мёдонским виадуком, возведенным, между прочим, еще в 1840 году, при Людовике, следовательно, Филиппе, обнаружил на привокзальной площади ресторан, так, без большого остроумия, и называвшийся – «Привокзальным», Brasserie de la Gare; туда-то просвещенный путешественник и направил стопы свои. Уже так тепло было, что уселся я на террасе, глядя все на ту же площадь, вокзал, маленький и уютный, построенный в самом начале века, так что все герои мои его видели, на него приезжали, с него уезжали, коллекцию указателей, посылавших странников, путников – кого в спортивный комплекс, кого в бассейн, кого в лицей (имени Франсуа Рабле; нам с Пантагрюэлем это понравилось), а кого и в таинственный центр искусств, он же центр культуры. Все вообще таинственно, в очередной раз я думал; в чем угодно можно увидеть знак и символ, было бы желание их видеть… Сперва займемся меню, вовсе не символическим. Есть мыши и есть бараны на свете; еще есть «мышка барашка», souris d’agneau, любимое французское блюдо, которое, в меню его обнаружив, немедленно заказал я у торопившейся, веселой, увы, не привлекательной кельнерши: мясо на бараньей ножке, тушенное в особенном, винно-травяном соусе (рецепты разнятся), в той привокзальной brasserie подававшееся с куском (не маленьким) картофельного гратена. Про Шопенгауэра рассказывают, что он съедал сразу два обеда («философ был страшно прожорлив»: едва ли не единственная фраза, которую запомнил я из истории философии Виндельбанда, которую, в русском переводе начала века, читал я лет в восемнадцать, может быть, и семнадцать; а теперь думаю, что отношусь, наверное, к последнему поколению взыскующих истины юношей, еще читавших Виндельбанда, а то, случалось, и Куно Фишера, как читали их наши дедушки; других книг ведь не было, кроме советских, но от советских скулы сворачивало; учились, значит, по дедушкиным; чему-то, может, и научились). Не только съедал он сразу два обеда, по причине своей страшной прожорливости, но, устроившись за табльдотом (дело происходило во Франкфурте, где Шопенгауэр прожил вторую половину жизни: «вел во Франкфурте жизнь будируюшего чудака», вот, кстати, еще одна чудесная фразочка, запомнившаяся мне из того старого перевода «Истории философии» Виндельбанда; третьей нет; все забыл) – устроившись, значит, за табльдотом, заказав свои два обеда, будирующий чудак немедленно встревал в общий разговор и совершенно независимо от того, какое мнение высказывал неосторожный сотрапезник, разбивал его по всем статьям и пунктам, обрушиваясь на несчастного франкфуртского бюргера всей мощью своего интеллекта и остроумия, всей силой своего тщательно скрываемого отчаяния, так что завсегдатаи, уже знавшие, что их ждет, при его появлении умолкали – или, случалось, подзуживали какого-нибудь заезжего гостя высказаться о чем-нибудь, все равно о чем, о политике ли, о музыке, о Бисмарке, о Бетховене, или, не дай бог, о Гегеле (ни к кому другому наш будируюший чудак не испытывал, кажется, такой безудержной ненависти; вполне его понимаю), сами же втайне потирали руки, хихикали и небось подталкивали друг друга локтями; для них это был бесплатный спектакль, а для великого философа своего рода спорт, или десерт, или, скажем, дополнительный гарнир (Extrabeilage) к двум обедам, из которых каждый состоял, я думаю, не из одной перемены блюд. После умственных упражнений потребны физические. Покинув тяжело отдувавшихся сотрапезников, философ, в сопровождении своего пуделя, которого называл «человеком» (Mensch; двуногих, следовательно, за людей не считая), отправлялся на берег Майна, где и я теперь, бывает, гуляю, не всякий, но, наверное, всякий второй раз думая о нем, Шопенгауэре, у которого столь многому я научился, а в то же время пытаясь, но не в силах представить себе, как все это выглядело без небоскребов, до бомбежек и до войны, какие, наверное, это были идиллические берега, с какими ветлами, склонившимися к воде (впрочем, идиллии и эклоги, какого бы роду ни были, перестали быть для меня привлекательны).