Алексей Макушинский - Предместья мысли [Философическая прогулка] [litres]

Самое поразительное, что мёдонский дом Маритенов, до которого я еще не дошел, которого еще не нашел, тоже достался им по неожиданному наследству (как кламарский дом достался Бердяевым). После своего крещения они сперва провели два года в Гейдельберге, где у Жака была стипендия, потом жили в Версале, потом началась война. В 1918 году Маритен получил письмо от нотариуса (совершенно как Бердяев двадцатью годами позднее) с сообщением о том, что некий погибший на войне молодой католик завещал ему, Маритену, такую-то и такую-то сумму денег с тем, чтобы эти деньги, или их часть, были использованы для укрепления христианской веры, морали, французского духовного наследия и проч. и проч. в том же возвышенном духе. Маритены сперва организовали еженедельные томистские посиделки у себя дома в Версале, затем ежегодные томистские семинары, если угодно, «ретриты» (пардон за анахронизм), в которых участвовало сперва около тридцати, впоследствии до трехсот человек (взыскующих истины или воображающих, что ее уже отыскали). Наконец, в 1923 году, был куплен дом в Мёдоне, открытый для томистов и не-томистов, католиков и не-католиков (Бердяев познакомился там с Марком Шагалом; Шагал ему понравился, по свидетельству Лидии Юдифовны). Когда в 1924 году Бердяевы поселились в Кламаре, этот мёдонский дом уже был. Леона Блуа уже не было; буйный обличитель современности умер посреди ее, современности, величайшего помешательства, в 1917-м. А вдова его была жива, и Лидия, в то время уже яростная католичка, написала ей почти сразу по приезде во Францию. Она-то («большое, мудрое дитя», как Лидия называет ее в письме к Евгении Герцык в Россию; в 1924 году письма еще доходили) и познакомила их с Маритенами (все связано в «лабиринте мира», все как-то взаимодействует).

А вот как быстро они осознали сходство между их семьями, хотел бы я знать; в первую встречу или только, например, во вторую? А ведь это сходство поразительное, почти пугающее (почему, наверное, ни Бердяев в «Самопознании», ни Лидия в своем дневнике, много раз упоминающая всех Маритенов, об этом не пишут; не пишут и Маритены). Вот два дома, действительно; там и там живет муж, жена, младшая сестра жены, и мать обеих сестер (мать сестер Трушевых умерла в декабре 1939-го, мама сестер Уманцевых, Mamka, как в своих французских текстах они ее называют, – в 1932 году). Роли распределены одинаково: младшая сестра занимается хозяйством, старшая предается мистическому созерцанию. Это не совсем так, разумеется; но все же черты Марии и Марфы проступают сквозь эти сестринские пары довольно отчетливо. Иногда кажется, что мужьям было проще иметь дело с сестрами жен, чем с самими женами; во всяком случае, ни Бердяев, ни Евгения не перешли в католичество; и когда читаешь книги о Маритенах, вновь и вновь видишь Жака и Веру, вдвоем ухаживающих за вечно больной Раисой или занимающихся, особенно в начале жизни, какой-нибудь совместной работой для денег, покуда Раиса, опять-таки, болеет, молится, читает Терезу Авильскую. Тереза Авильская сыграла свою роковую роль и в жизни Раисы, и в жизни Лидии, замечу уж сразу. Самое поразительное, конечно, то, что оба брака были, судя по всему, что мы знаем о них, платоническими, «белыми браками», как это называют французы. Что касается Маритенов, то здесь сомнений нет; все обо всем рассказали; все всё написали (его дневники; ее дневники; его записи о ней после ее смерти). В 1912 году и Жак, и Раиса, и Вера сделались так называемыми облатами, чем-то вроде монахов в миру (если я правильно понимаю эти странные вещи); затем Жак и Раиса приняли еще какой-то обет безбрачия в браке, посвятив свою жизнь практике созерцания на (земных) путях (или что-то вроде того; la contemplation sur les chemins); светские друзья и знакомые окончательно признали их всех сумасшедшими. Но и в отношении Бердяева и Лидии свидетельств немало. Евгения в конце жизни говорила Дональду Лаури, отвечая на его «прямые вопросы», direct questions, что брак ее сестры с Николаем Александровичем был духовным браком. «Они жили как брат и сестра, подобно первым апостолам». Да и сама Лидия, благодаря Бога за то, что Он послал ей «на земном пути моем» такого «любящего друга» (они уже тридцать лет вместе), пишет в своем дневнике (23 декабря 1934 года) о «ценности нашего духовного общения, лишенного чего бы то ни было чувственного, телесного, к которому и я, и он относимся и всегда относились с одинаковым презрением, т. к. и он, и я считаем, что подлинный брак есть брак духовный». Относимся, прошу заметить, и – всегда относились. Это, может быть, не совсем верно по отношению к Бердяеву, с которым, похоже, все еще сложнее.

Его пресловутая брезгливость, действительно, его пристрастие к духам (и духу), его мечта «превратить мир в симфонию запахов» (странноватая, что говорить, с точки зрения «обычного» гетеросексуального мужчины), почти полное (если я правильно вижу) отсутствие сведений о каких-то других любовях (говоря языком эпохи) – все это намекает (но только намекает) на склонности гомоэротические, в которых в ту пору еще не признавались, если же признавались, то исподволь, в стихах и романах, или новеллах, как «Смерть в Венеции», где все же не сам автор, а герой и двойник его умирает, во всех смыслах, от любви к прекрасному польскому мальчику, в расплату за свое и авторское вожделение, влечение; в жизни, как известно, Томас Манн (Бердяева почти ровесник – год разницы) скрывал свою подлинную природу за фасадом бюргерской благопристойности (шесть несчастных детей); Пруст (тоже, в сущности, почти ровесник их обоих – на три года старше Б., на четыре старше Т. М.), хотя и затрагивал эту тему, не решался даже на такие (литературные) откровенности, пряча возлюбленного под маской возлюбленной, Альбера (заодно и Альфреда) под маскою Альбертины. Одним из первых в том поколении, кто посмел высказаться откровенно и прямо, был Андре Жид, опубликовавший в 1924 году четыре, как он сам назвал их, «сократических диалога» под общим заголовком «Коридон» (имя педерастического пастушка в одной из «Эклог» Вергилия), ни у кого не оставивших сомнений в его (не Вергилия, но Андре Жида) пристрастиях.

Забавный эпизод связан с их публикацией. Предотвратить ее попытался не кто иной, как Жак Маритен, очевидно опасавшийся за нравственность французского юношества (и даже, кажется, посланный как бы эмиссаром от тогдашней католической фракции к тогдашнему главному писателю французской земли; как далеко теперь все это); Жид подробно описывает их встречу в знаменитом своем «Дневнике». О Маритене все пишут как об исключительном, редкостном, изысканном человеке (например, Жюльен Грин, Julien Green, в своем, во Франции почти столь же знаменитом, как жидовский, на мой взгляд едва ли не более интересном, интонационно уж точно более привлекательном «Дневнике»; впрочем, Грин был католик; а в другом прочем, его собственные гомоэротические склонности слишком известны; сам Жюльен Грин почти никому, кажется, неизвестен в России, но это сейчас неважно). Жиду, во всяком случае, Маритен не понравился, да в этой ситуации и не мог, наверно, понравиться. «Мне была противна посадка его головы и весь его облик, какой-то гнутый и складчатый, и что-то церковно-елейное в его жестах и в голосе…» (невозможно представить себе, чтобы кто-то когда-нибудь так написал о Бердяеве). Переубедить собеседника Маритену, конечно, не удалось. «Я ненавижу ложь, объявил ему Андре Жид. Возможно, здесь прячется мой протестантизм. Католики этого не понимают». – «Помилуйте, – возразил тот, – католицизм учит любви к истине». – «Не спорьте со мной, Маритен. Я слишком хорошо знаю, на какие компромиссы способны католики. Но я скажу вам, что вы мне могли бы ответить (есть у меня такая дурная привычка: давать слово оппоненту и выдумывать за него аргументы). Вы могли бы ответить мне, что протестанты, наоборот, слишком часто смешивают Истину с Богом, что они поклоняются Истине, не понимая, что Истина есть лишь один из атрибутов Бога». – «А не думаете ли вы, что эта истина, которую якобы раскрывает ваша книга, может быть опасной?» – спрашивает Маритен. «Если бы я так думал, я бы ее не писал, во всяком случае не печатал. Сколь бы опасной ни была эта истина, ложь, ее прикрывающая, гораздо опаснее». – «А не боитесь ли, что это может быть опасно для вас лично?» – «Такой вопрос я отказываюсь задавать себе», – отвечает Жид (воображаю, с каким достоинством). Понимая, похоже, что эдак он ничего не добьется, Маритен переходит к разговору о душе (о душе Жида, заметим), сообщая собеседнику, что он, Маритен, часто молится за него, то есть Жида, что некоторые его друзья тоже молятся за него, то есть Жида, поскольку полагают, как полагает и он, Маритен, что он, то есть, опять-таки, Жид, предназначен Богом к высшим целям, от которых он, Жид по-прежнему, напрасно пытается уклониться. «Похоже, вы больше беспокоитесь о спасении моей души, чем я сам», – отвечает Жид с тонкой улыбкой – и это очень по-французски, конечно (вот за это мы Францию и обожаем). Маритен еще не сдается. «Пообещайте мне, – говорит он на прощание, – что когда я уйду, вы обратитесь в молитве к Христу и попросите его дать вам знать без обиняков, правы ли вы, публикуя эту книгу, или неправы. Можете ли вы пообещать мне это?» – «Я посмотрел на него продолжительным взглядом и ответил: нет». После чего Жид, с поражающим нас терпением (любой русский автор, я полагаю, давно бы уже послал собеседника на наши три заветные буквы), произносит длинный монолог на тему о том, что он, Жид, не привык обращаться к Христу по всякому ничтожному поводу, как звонят приятелю по телефону. Есть такие, он знает, кто спрашивает у Господа, как зашнуровать ботинки; но он, Жид, не из них. В общем, нет, и не просите. «Значит, я должен уйти ни с чем?» – грустно спросил Маритен, протягивая ему руку. «Пока что», – закончил разговор осторожный Жид, хитрый лис, любивший, видимо, всегда оставлять для себя лазейку. Между прочим, Жид публиковал дневники при жизни, по более или менее горячим следам; почти все наши персонажи могли это прочесть (и, не сомневаюсь, прочли). Пытаюсь представить себе, что чувствовал при чтении Маритен (и как, наверное, смеялся Камю).