Вигдис Йорт - Наследство [litres]

То, что мама так быстро успокоилась, меня покоробило, но я решила промолчать. «Как же хорошо, – подумала я, – что вся эта дачная заваруха меня не касается».

А сейчас, значит, война набирала обороты. Дачи уже отошли Астрид и Осе, Борд бесился, а мать угодила в больницу с передозировкой.

Клару Танк я увидела впервые в коридоре факультета литературоведения. Она толкала перед собой детскую коляску, в которой сидел сын известного художника. На лекции Клара приходила вместе с этим ребенком, отец которого как раз разводился. Я усердно училась и послушно читала все, что полагается по программе, но на занятия ходила редко – я была беременна вторым, и все мое время отнимала семейная жизнь. Поэтому на литературоведении я видела Клару всего несколько раз, но благодаря коляске всегда узнавала ее. Она заговорила со мной в первый раз на улице Хауссманнс-гате спустя несколько лет, после семинара по литературной критике. Клара работала в редакции литературного журнала, раскритиковавшего одного любимого всеми писателя. Она так отчаянно защищала критиков, топала босыми ногами, махала руками, хотела сказать: «литературный толчок», – оговорилась и вышло «литературный торчок»… А потом Клара засмеялась и никак не могла успокоиться, расплакалась, выскочила за дверь и больше не вернулась. Когда я вышла на улицу, она подскочила ко мне, по-прежнему босая, хотя на дворе был октябрь, расстегнула пуговицу у меня на пальто, ухватилась за мою шелковую блузку и сказала, что блузка у меня красивая. Я развернулась и зашагала прочь – не хотела заразиться чудачеством.

Прогулка получилась более длительная, чем обычно, хотя вечером мне еще предстояла поездка в Фредрикстад. Я свернула в мой благословенный лес, местами все еще зеленый, однако и он не принес мне привычного успокоения. Деревья, поваленные штормами последних недель, лежали с вывороченными черными корнями поперек тропинок. Я позвонила дочерям, но не дозвонилась, позвонила приятелю, но и он трубку не брал. Мне нестерпимо хотелось рассказать о том, что я узнала, вот только почему? Ведь ничего страшного не случилось, все же обошлось.

Я вспомнила наш предыдущий разговор с Астрид всего несколько дней назад. Последние полгода мы общались больше, чем прежде. Она работала над серией статей, посвященных обучению правам человека, и попросила меня – поскольку я редактор – подумать, каким образом удачнее будет разделить материал на главы. Я читала и делилась с ней своими соображениями, мы обсуждали форму и подачу материала, а в последней беседе – той самой, что состоялась несколько дней назад, – говорили о корректуре и издательствах. Я в тот момент тоже гуляла. Помню, было холодно, а варежки я сняла и поэтому перекладывала телефон из одной руки в другую. Обсудив книгу, я, по обыкновению, спросила, как дела у всех остальных родственников. «Да Борд все с этими дачами…» – пробормотала Астрид. Я тогда решила, что она о завещании.

Я отправилась в Фредрикстад и успокоилась, лишь въехав в почти пустой центр города. Машину я оставила на парковке неподалеку от пансионата, где остановилась, – я и прежде там жила, – взяла собаку и прошлась по валу вдоль реки, медно-красной от закатного солнца. Я пыталась обдумать, что буду говорить на дебатах о современном норвежском драматическом искусстве, которого не существует, но сосредоточиться не получалось. Я опять позвонила Тале и Эббе, те не отвечали, позвонила Ларсу, не дозвонилась, позвонила Бу, но вспомнила, что он в Израиле. Я спрашивала сама себя, почему меня во что бы то ни стало тянет рассказать дочерям, приятелю и Бу про маму, про передозировку и про дачи. Я позвонила старинной подружке – та была за рулем, поэтому с рассказом мне пришлось поторопиться. О передозировках она от меня уже слышала, а вот о наследстве узнала впервые, но опыт у нее имелся. «Это их полное право, – сказала она, – кому хотят, тому и завещают, вот только щедрости после того рождественского письма у них поубавилось». По ее словам, она и сама немало размышляла о наследстве. Ее брат, родительский любимчик, унаследовал семейную дачу, хотя на самом деле дача должна была достаться ей, ведь это ей пришлось терпеть холодность и равнодушие отца и матери.

Я заперла Верного в номере и села на речной паром, следующий в центр города. С парома я снова позвонила Тале и Эббу, но не дозвонилась, тогда я позвонила Кларе и спросила, что же меня так задевает, почему мне непременно надо обсудить это, ведь все обошлось.

«Это сидит очень глубоко, Бергльот, – ответила она, – дико глубоко».

Я сошла с парома и пошла по улице, закапал дождь, я промокла, и идти стало тяжело. Глубина, о которой говорила Клара, – теперь я ее чувствовала, меня тянуло туда, вниз, я тяжелела и тонула.

Дебаты прошли неплохо, я довольно сносно справилась. Потом мы с другими участниками дебатов сидели в кафе и я пересказывала остальным историю с дачами и передозировкой, хотя знакома с присутствующими была лишь шапочно и хотя сама понимала, что напрасно делаю это. Я говорила, и мне было стыдно, смотрела на лица моих собеседников – и мне было стыдно, и на обратном пути тоже было стыдно за то, что я рассказала о дачах и передозировке, так по-детски, срывающимся голосом, совсем как ребенок, глупая девчонка. Мне было стыдно ночью, и я не могла заснуть от стыда за то, что веду себя не по-взрослому, что не в состоянии объяснить все зрело и взвешенно, за то, что я снова превратилась в ребенка.

Спустя день после того, как на улице Хаусманнс-гате Клара расстегнула пуговицу у меня на пальто и ухватилась за мою блузку, она мне позвонила. Звонок застал меня в прихожей дома, где я жила с мужем и детьми, и сначала я никак не могла понять, кто звонит. Она еще раз представилась, до меня дошло, и я испугалась – я была не готова к общению. Клара спросила, не хочу ли я написать рецензию на одну книгу для журнала, где она работает. Мне не хотелось, у меня не хватало смелости, но отказаться мне тоже не хватило смелости. Она спросила, не приду ли я к ней домой на следующее утро, чтобы обсудить все поподробнее, мне не хотелось, но сказать «нет» не хватило смелости. Когда на следующее утро я пришла к ней, Клара собирала книжный стеллаж, и у нее ничего не получалось, в инструкцию она не заглядывала и пила джин. Я была за рулем, пить не могла, поэтому занялась стеллажом. Пока я закручивала шурупы, Клара сказала, что черт с ней, с рецензией, их журнал все равно на ладан дышит, издательству он не нужен, и чем ей теперь платить за квартиру? Ответа я не знала, боялась заразиться безденежьем. Она влюблена в женатого мужчину – так она сказала, и мое сердце заколотилось. Она беременна от него и на следующий день собирается сделать аборт, а если откажется, тот мужчина навсегда с ней распрощается. Помочь я ничем не могла, мне хотелось домой, хотелось джина, я собрала стеллаж и уехала, видеть Клару я больше не желала.