Вигдис Йорт - Наследство [litres]

Астрид обладала особой силой воздействия на отца и мать – отваживалась ли она поговорить с ними о самой сути конфликта? Нет. Вместо этого она пригласила меня на свое пятидесятилетие, требуя тем самым, чтобы я строила хорошую мину при плохой игре.

Она могла повлиять на мать и отца. Но не сделала этого.

И у аудитора, и в других ситуациях Астрид готова была продемонстрировать, как больно ей оттого, что она оказалась между молотом и наковальней. И как тяжела для нее сложившаяся ситуация. В то же время она подтверждала, что отец с матерью принимают ее точку зрения, мирятся с ее позицией посредника и рады, что мы с ней общаемся. Да и почему бы им не радоваться? Они же не сомневались в ее верности, хотя как-то давно, сто лет назад, она, по ее собственным словам, на заданный отцом ей прямо в лоб вопрос ответила: «Папа, я не знаю, что тогда произошло». Поэтому когда первые тревоги улеглись, родители перестали сомневаться в Астрид, в дочери, которая обнимала их, утешала, проявляла всяческую заботу и, разумеется, не отказывалась от подарков.

Так отчего же ей было больно?

Оттого, что она была уверена в моей правоте?

В фильме «Торжество. Догма № 1» есть ошибка: для героя, бросающего вызов своему отцу и другим родственникам, все заканчивается хорошо. В действительности же, если ты идешь против отца и семьи, ничего хорошего ждать не приходится. Герой «Торжества» предъявляет своим родным доказательства. На самом деле доказательств не существует. На самом деле у того, кто бросает обвинения собственной семье, нет сестры-близнеца, наложившей на себя руки и оставившей предсмертную записку, где доказывается вина отца. Хотелось бы мне, чтобы и у меня была сестра-близнец, покончившая самоубийством и оставившая такое письмо! «Торжество» – отличный фильм, но в нем есть ошибка.

Мы с Бу пошли в кафе обсудить его написанные в Ирландии стихи. Я читала его стихи об Ирландии, а он – письмо от Астрид. Время от времени я поглядывала на него. Дойдя до фраз о необходимости лично встречаться, Бу сказал: «Это не так. Чтобы сохранить хорошие отношения, не обязательно видеться. И кого будут видеть в худшем свете? Ее саму? Она этого боится? Но тебе это вообще не свойственно».

«Надеюсь, не свойственно, – согласилась я, – мне просто хочется, чтобы она не преступала границу. Она постоянно ее нарушает, а замечаю я это лишь позже, после наших с ней встреч. У меня сил нет рассказывать ей все заново, повторять и повторять, я устала». Я забыла о стихах Бу и теперь говорила только о себе. «Как-то раз я решила прибегнуть к гипнозу, – рассказывала я, – чтобы получить доказательства – вспомнить точное место, и время, и все подробности, и предъявить это в качестве доказательств, но психоаналитик сказал, что если уж прибегать к гипнозу, то ради себя самой. А делать это, чтобы переубедить родственников, не стоит, потому что в мире нет доказательств, которые они сочли бы достаточно вескими. Даже если я покажу им видеозапись, они назовут ее подделкой. И то же самое мне говорили в Службе помощи жертвам инцеста – что те, кто открыто обвиняет родственников, как правило, теряют семью. А теперь буду читать твои стихи».

«Она напустила на себя серьезный вид, – сказал Бу, – у нее в одном предложении – „серьезное” и „серьезно”, чтоб никто не сомневался в серьезности ее слов. Видимо, она и впрямь относится к этому серьезно, – добавил он, – но уж слишком старается быть хорошей, она словно поставила перед собой задачу быть хорошим, здравомыслящим человеком, чем-то вроде официального глашатая мира и добра».

«Зачем мне было ссориться с семьей, – перебила я его, забыв о стихах, – зачем мне было ссориться с семьей, терпеть боль утраты и одиночества, зачем терпеть мучительный разрыв, если я все выдумала? Что я от этого выиграла? Кому вообще придет в голову придумать такое, ради чего?»

«Между строчек, – ответил Бу, – она пишет, сама того не осознавая, что ты способна обвинить отца в ужасном преступлении, обвинить невиновного в жутком злодеянии. Не говоря того напрямую, она называет тебя отвратительным человеком».

«И зачем она лезет ко мне? Зачем хочет общаться с таким отвратительным человеком? – выкрикнула я. – Зачем я ей? Если я такая глупая и злая и выдумала всю эту историю про инцест, чтобы привлечь к себе внимание, почему тогда мать – а ведь Астрид это сама утверждает – переживает ссору со мной тяжелее, чем все эти дрязги с наследством, которые начал Борд? Ведь потеряв такого ужасного человека, страдаешь намного меньше, чем если теряешь сына, которому всего-то и нужно, что половина дачи? Она так волнуется, – добавила я уже спокойнее, – потому что ее совесть мучает. Она знает, что я говорю правду, но если она будет относиться к моим словам серьезно, то без последствий для нее это не обойдется, а этого она не хочет. Но сначала она будет шептать мне на ухо, будто она мне верит, а потом изображать преданную и любящую дочь – нет, так у нее не выйдет, однако ей-то хочется, чтобы вышло. Поэтому она придумала свой собственный способ: со мной она общается и разговаривает на отвлеченные темы, например о статьях. Вот только мне от этих разговоров не легче – я от них только переживаю. Почему я должна решать ее проблему себе в ущерб? Хорошо, что она написала это письмо, – я почти успокоилась, – хорошо, что она напрямую сказала, что ей нужны доказательства. Доказательств не существует, поэтому вопрос закрыт. Потребуй она доказательств двадцать три года назад – и мы обошлись бы малой кровью. Вовсе не удивительно, что от разговоров с ней мне становилось не по себе, ведь Астрид требовала одновременно и примирения, и доказательств. Ее неискренность и двуличие – вот причины моих тревог. Мне было легче общаться с Осой – та никогда мне не верила, она отвернулась от меня, как я отвернулась от нее, это был честный разрыв, Оса не просила доказательств, не принуждала к общению. Оса просто-напросто мне не верила и не желала иметь со мной ничего общего».

«Она по-своему относится к этому всерьез, – сказал Бу, – но тебе я этого не советую. – Он взмахнул письмом Астрид. – Не стоит тебе воспринимать всерьез ее бездонную печаль, о которой она постоянно твердит».

«Грустно, – ответила я, – но иначе и быть не может».

«У тебя есть все основания, – он отложил в сторону письмо, – выбросить это из головы. Ее боль – наигранная. Астрид хочет помирить всех со всеми. Хотя поезд давно ушел».

Юнг смотрел на вещи так, как велели ему инстинкты. В противном случае его змея напала бы на него самого. Я старалась смотреть на вещи так, как велели мне инстинкты. Иначе моя змея напала бы на меня саму. С тем, как говорили и действовали мать и сестры, моя змея была не согласна. «Я пойду тем путем, – думала я, – по которому направляет меня змея, потому что для меня он лучший».