Ровена Коулман - Письмо из прошлого

— Ты все время забываешь одну важную вещь, — тихо говорю я. — Я — не ты.

Мои слова ранят ее, и долю секунды я радуюсь этому. Я хочу, нет, мне нужно, чтобы Горошинка отступила и оставила меня в покое. Но когда она, вместо того чтобы как-то отреагировать, просто вылетает на улицу, низко опустив голову, я тут же жалею о том, что сказала.

— Горошинка! — Я перехватываю ее у булочной. На вывеске у входной двери написано «Sam’s». — Я не имела в виду, что справлюсь со всем этим лучше, чем ты. Я просто хотела сказать, что то, что подходит для тебя, не обязательно подходит и для меня. Мне нужно понять все самой. И… что ж, я думаю, понять нужно намного больше, чем мы пока знаем.

— О чем ты? — Она скрещивает руки на груди. — Знаешь, ты вечно разговариваешь со мной так, словно я идиотка, а ведь у меня были самые высокие оценки в классе. И я почти закончила университет, так что я не такая уж и тупая.

— Я этого и не говорила, но, возможно, ты начнешь считать тупицей меня, если я объясню, что имела в виду.

— Я хочу есть, — говорит Горошинка, разглядывая булочную. — Можешь купить мне пончик и извиниться за то, что была такой сучкой.

Мы стоим в очереди в булочную. Не разговариваем. Горошинка нетерпеливо притопывает ногой и каждые три минуты поглядывает на часы, словно мы куда-то опаздываем. А я пытаюсь подобрать слова для своего откровения о том, что верю, будто каким-то образом могу путешествовать во времени и спасти нашу мать. И по-хорошему это точно не выйдет.

— Слушаю вас, — говорит пожилой грузный мужчина за стойкой, не глядя на меня.

— Два пончика, пожалуйста, — говорю я.

— Четыре, четыре пончика! — перебивает Горошинка из-за моего плеча. — С джемом!

— С джемом? — Он поднимает глаза, и у меня перехватывает дыхание. Он теперь старше. Гораздо полнее. Его лицо покрыто румянцем и досадой, но я все равно узнаю` эти глаза, пусть они немного поблекли и теперь похожи скорее на морские водоросли, чем на бутылочное стекло. Но все же в них еще теплятся искорки, и когда он улыбается, у меня все сжимается. Это он. Это Майкл!

Несколько долгих мгновений он неотрывно смотрит на меня, и я ловлю себя на том, что наклоняюсь вперед — самую чуточку.

— Желе, она имела в виду желе, — говорю я, чувствуя, как румянец растекается по лицу, и опускаю взгляд. Почему этот полный пятидесятилетний мужчина заставил мое сердце биться чаще? Почему я не говорю с ним о маме? Почему не спрашиваю о Делани? Именно эти вопросы должны были в первую очередь прийти мне на ум, но не пришли. Первое, о чем я подумала: помнит ли он меня?

— Вы напоминаете мне кое-кого, — говорит он, когда я снова поднимаю ресницы. — Девушку, которую я встретил однажды, давным-давно.

Он слабо усмехается, и я вижу проблеск. Вижу мальчишку, с которым бежала по темным улицам Бей-Ридж, — одновременно и вчера, и целых тридцать лет назад.

— Правда? И что с ней случилось?

— Я встретил ее всего один раз и больше никогда не видел, — отвечает он. — Хотя так и не смог ее забыть. Что-то в ней меня задело. С тех пор я неравнодушен к британскому акценту и кедам «Converse».

Время замирает, когда мы смотрим друг на друга, и я знаю, знаю, что он уже видел меня раньше, как и я его. Я видела его в самом расцвете сил. И еще я знаю, что если пойму, как это работает, то смогу подчинить себе время.

— Мисс, вы уходите или решили тут поселиться? — окликает меня кто-то сзади. Я забираю пончики и ухожу.

— Так, и что это сейчас было? — спрашивает Горошинка, когда мы снова выходим на залитую солнцем улицу. — Я не видела, чтобы ты так пялилась на мужика с тех пор, как… Да я вообще не припомню, чтобы ты смотрела на мужика вот так! Тем более если он выглядит как Гомер Симпсон.

— Я не на него пялилась, а на пончики, — отшучиваюсь я, глядя сквозь витрину на склоненную голову Майкла.

— Ладно, а теперь давай пройдемся, — говорит Горошинка. — И мне плевать, хочешь ты того или нет, я выговорю из тебя все это.

И вот она говорит, говорит и говорит, и я слышу большинство из ее слов, к некоторым даже прислушиваюсь, но на самом деле думаю только о том, как бы мне вернуться туда. Вернуться к Рисс, предупредить ее, спасти и изменить для нее все. И пока Горошинка рассуждает о стратегии борьбы со всем этим, о психотерапии и внимании, я даже на минутку не могу позволить себе поверить, что все, что я вижу, лишь очередное свидетельство и симптом того, что мой мозг разрушается. Понимаете? Я просто не могу. Потому что, если я себе это позволю, выходит, все, о чем говорит Горошинка, — правда. Все, чего я боюсь. Если это заболевание и созданная им альтернативная реальность пожирает мой рассудок, значит, мне предстоит потерять все, что я люблю: мою работу и жизнь, которую я знаю.

А еще это значит, что все, каждое слово, каждая ужасная вещь, которую мама описала в своих фильмах, тоже правда. И более того — всегда будет правдой. Каждую секунду, всегда. Это всегда будет частью ее жизни и моей.

А я не могу позволить, чтобы это случилось.

И не позволю.

— Я выйду ненадолго, — говорю я, прихватив камеру. После того как мы с Горошинкой вернулись с прогулки, я поправила ремень на камере. Мне нравилось снова чувствовать ее вес у себя на шее — все равно что папина рука на плече. От меня не ускользнуло то, что, хоть Горошинка и звонила ему, я не говорила с папой с тех пор, как мы уехали. Я не знала, как можно будет поговорить с ним и не рассказать обо всем, что случилось, да и время неподходящее, пока нет. Горошинка права — это не то, о чем он должен узнать по телефону.

— Погоди, я с тобой! — Горошинка предпринимает титаническое усилие, чтобы встать с дивана, и я молча возношу Вселенной благодарность за сандалии, которые она носила весь день и которые в кровь растерли ей пятки.

— Мне просто нужно немного побыть одной, — неуверенно говорю я. — Совсем немного. Одной.

Она не знает, что в заднем кармане у меня лежат ключи от маминого дома.

— Понятно. О’кей. — Она явно изо всех сил старается не обижаться. — И?

— И когда я вернусь, мы поужинаем, а потом сможем сходить и посмотреть на итальянское здание, находящееся выше по улице. Выглядело оно неплохо.

— А… мы будем смотреть новый мамин фильм?

— Думаю, мы должны, — говорю я. — Чем больше мы их посмотрим, тем больше узнаем о ней.

— Луна? — Горошинка переворачивается на софе и тянется к моей руке. — Если бы была даже крошечная возможность, что ты идешь на этот гигантский мост над дорогой и хочешь сброситься вниз, ты бы сказала мне об этом, правда?

— На мост Верразано пускают только транспорт, — откликаюсь я. — И нет, такой возможности нет. И не будет, обещаю.

— Хорошо, потому что без тебя я не справлюсь. О’кей, забудь все это дерьмо, что я наплела, что всегда буду рядом и бла-бла-бла… Это ты нужна мне рядом — всегда, двадцать четыре часа семь дней в неделю.