Ровена Коулман - Письмо из прошлого

— Я соболезную вашей утрате. Как давно ее не стало?

— Не очень давно, несколько месяцев назад, — отвечаю я. — Это был несчастный случай.

Я знаю, что Горошинка не станет осуждать меня за то, что я это сказала, потому что частично так и есть. По крайней мере, именно это записано в свидетельстве о смерти: случайная передозировка.

Когда я думаю о той женщине, которую Мишель знала столько лет, то понимаю, что она не имеет ничего общего с той, которая прервала свою жизнь. Но я не хочу портить ее память о ней.

— Просто не могу в это поверить… — Мишель недоуменно моргает. — Мне всегда казалось, что на самом деле она никуда не уходила. До этого момента. Нет, конечно же, она ушла — вот она была здесь, а затем все огни в городе погасли, и когда зажглись, ее уже не было. Но это почему-то было неважно, ведь я знала, что она все еще здесь. Я часто думала о ней, знаете ли. Думала, что если мы снова увидимся, то будем общаться так, словно ничего и не было, продолжим оттуда, где закончили, не упустив ни секунды. Я всегда надеялась, что однажды это случится. Что она решит навестить дом или я поеду в Англию. А теперь я знаю, что этого никогда не будет, и… что ж… это очень больно.

Я делаю небольшой глоток. Вода уже успела согреться. Мишель потирает лицо ладонями и слегка размазывает голубую тушь по щекам.

— Мы долгое время писали друг другу письма, — говорит она. — Но жизнь встает у нас на пути, и то, что виделось как пара недель молчания, превращается в месяц, а затем в год. Как у вас дела, девочки? Как Генри?

— Мы справляемся… день за днем, — отвечает Горошинка.

— А что еще вы помните о том лете? — спрашиваю я в надежде услышать что-нибудь, какие-то слова или воспоминания, которые могут послужить мне дверью в прошлое.

Даже если мой вопрос и удивляет Мишель, она этого не показывает.

— Было очень жарко. Так жарко, что жизнь начиналась только после захода солнца. Тем летом все казалось другим, съемочная площадка оставалась здесь до августа. Да вы, наверное, и так это знаете. Даже несмотря на то что я никак со всем этим не соприкасалась, все равно наш маленький мирок, самое сердце неизвестности, вдруг наполнился светом и словно наконец попал на карту, — улыбается Мишель и немного распрямляет плечи. — До этого я никогда не испытывала гордости за место, где жила. Не поймите меня неправильно, я любила свой дом, но гордость… Думаю, все дело в том, что происходило в семьдесят восьмом. А когда вышел фильм…

— Вы видели, как познакомились мама и папа? Это было в бургерной «White Castle», не так ли? Там как раз закончились съемки фильма, — уточняет Горошинка, возвращая Мишель в настоящее, к нам.

— Конечно. Это была настоящая любовная история! — Мишель расцветает улыбкой, довольная, что ей удалось вспомнить хоть что-то хорошее. — Я чертовски им завидовала. Это было даже лучше, чем в кино. Ваш папа фотографировал актеров, съемочную площадку и сцены. А на улицах все время ошивалась молодежь, вокруг было полно подростков. И вот в его объектив угодила Рисс. Она этого не заметила, но я-то увидела. Потому что он вдруг замер, опустил камеру и уставился на нее. А потом она оглянулась — и бам! Так все и случилось. Теперь совсем другое время, но я мечтала о свадьбе с тех пор, как была совсем еще маленькой девочкой. Мечтала о том, как встречу Того Самого. И никого из нас не удивило, что Рисс встретила его первой и первая же уехала.

— А не было никого из этой церкви, кто тоже исчез в ту ночь? — Я стараюсь, чтобы мой голос звучал как можно более непринужденно. — Какой-нибудь священник?

— Да, правда, отец Фрэнк… — Мишель закусывает губу. Ее брови озабоченно сдвигаются. — Был момент, когда люди начали думать, что они сбежали вместе. Можете себе такое представить?! Но я-то лучше знала, ведь я дружила с ней. Когда мы все еще и подумать не могли о том, чтобы пересечь мост и побывать на Манхэттене, она уже тайно сделала себе паспорт — это было даже до знакомства с Генри. Рисс родилась с шилом в одном месте, ей хотелось повидать мир и показать этому миру себя. Я всегда думала, что в конце концов она сделает нечто важное. Что-то такое, о чем мы все однажды услышим и чему ни капельки не удивимся.

— Так вы работаете здесь? — спрашиваю я. — Я не знала, что женщин допускают к работе в католической церкви.

— Конечно допускают, сейчас же не Средние века, — улыбается Мишель. — Я ризничий. Это что-то вроде церковного офис-менеджера и историка в одном флаконе. В нашем ведении приход и тысяча двести душ.

— А кто-нибудь знает, что случилось с отцом Фрэнком?

Выражение лица Мишель самую малость меняется, она откидывается на спинку кресла и как будто слегка закрывается.

— Все, что я могу сказать, так это то, что он был очень привлекательным мужчиной, и многие женщины в приходе частенько строили ему глазки во время причастия. Он был хорошим священником, при нем приход расцветал. И все же он был мужчиной, а мужчины часто совершают ошибки. Я думаю, он просто слишком сблизился не с той женщиной. Бей-Ридж может стать очень опасным местом, если будешь путаться не с тем, с кем надо, это касается и священника. Думаю, ему пришлось бежать из города, причем как можно быстрее. Похоже, мы никогда не узнаем правду.

И тут ее голос начинает отделяться, а когда я перевожу взгляд на Горошинку, она выглядит размытой. Мы сидим рядом, наши руки соприкасаются, но я понимаю, что она уже вне досягаемости.

— Простите, мне нужно…

Как же трудно говорить… Надеюсь, они поняли, о чем я. Горошинка встревоженно смотрит на меня, но я встряхиваю головой в надежде, что это сможет убедить ее не пытаться следовать за мной.

Я выхожу в холл, прислоняюсь к стене и, согнувшись, упираюсь ладонями в колени. Чувствую едкий, кислый привкус во рту и пытаюсь сфокусироваться на носках своих кедов.

В этот момент мои ноги проваливаются сквозь виниловый пол и окунаются в пространство. Воздух вокруг густеет и твердеет. Я глотаю его и задыхаюсь, чувствую, как он заполняет мое горло и легкие, жую его, и он застревает между зубами, точно сахарная вата. Я закрываю глаза и просто жду.

Когда я их открываю, коридор выглядит точно так же. Он пустой и тихий, если не считать приглушенных голосов за закрытыми дверями. Легкое колебание, навеянное жарой и эмоциями, тает. Чувствуя одновременно и разочарование, и облегчение, я открываю дверь в кабинет.

— Простите, я просто… — Я застываю. За столом сидит мужчина. Ему около пятидесяти лет. Очки в толстой черной оправе. Серебристые волосы зачесаны назад.

— Кто вы?

— Простите, ошиблась дверью, — говорю я, отступаю назад, закрываю за собой дверь, прислоняюсь к стене и делаю несколько глубоких вздохов. В этот раз все произошло быстро. Быстрее, чем раньше. Либо я осваиваю переход, либо он освоил меня и счищает с меня слой за слоем, пока я наконец не смогу проходить сквозь стены.