Николай Полунин - Меч короля Артура

Начинались сумерки, я озяб, выйдя на площадь. У меня имелась отличная палатка, прочие походные принадлежности, но возиться с ними не хотелось, и я поехал искать ночлег в какой-нибудь местной гостинице…

(Тогда это было случайной мыслью, поскольку входить в бывшие жилые квартиры я просто давно зарекся, а впоследствии это сделалось привычкой, и если я пользовался крышей над головой, то всегда это был какой-то ночлежный дом, и при жизни своей предназначенный для таких, как я, — постояльцев на несколько ночей. Впрочем, это случалось редко: стены подобных зданий отсыревали почему-то первыми, между липкими простынями я находил комки бурой плесени и многоножек.)

…что оказалось безнадежным делом в этом городишке. Зато я обзавелся дорожной картой в географическом магазине «Атлас» — таковой тут был. Все же мне пришлось разбивать лагерь, что я сделал — в пику негостеприимному городу — на обширной главной клумбе, неравномерно поросшей свежими дикими растениями.

Я варил себе суп из концентратов, среди десятка голубых елей поодаль шныряли белки, облюбовавшие себе этот кусочек леса. За зиму они разучились бояться человека, а возможно, с самого начала были, так сказать, городским достоянием. Мамаши показывали их пухлоногим младенцам с бессмысленными глазами, старики кормили дынными се течками, а вечерняя молодежь швыряла в них пустыми бутылками. Я попробовал подойти и оставить подношение. От меня попрятались, затем подношение сгрызли, но за следующим не пришли, из чего я заключил, что это все-таки не городские белки. У Риф с белками были свои отношения, она живо разогнала там всех, не слишком, впрочем, увлекаясь. Вечер мягко перешел в ночь, у костра казалось темнее, чем в стороне. Я завалился, раскрыв полог палатки. Комаров пока не народилось, и я блаженствовал. Мне было приятно думать про завтрашнюю дорогу, и с этой мыслью — что мне приятно думать — я заснул.

Мой сон.

Мне говорят: «Встаньте», — и я встаю.

У меня спрашивают имя, и я называюсь.

«Как вы представляете себе все, что случилось с вами? У вас есть мнение на этот счет? Вы не предполагаете, что на вас пал выбор?» Какой выбор?

«Выбор».

Я… нет, ничего такого я не думаю.

«Странно».

Ничего странного. Хотя может быть..

«Чем же вы живете?»

Ветрами, облаками, запахом чистой воды и чистой земли, невероятным счастьем, что все это не будет уничтожено…

«С чего вы взяли, что все это должно быть уничтожено?»

…я всегда мечтал жить именно так, но мешали обстоятельства. Г-м, собственно, вся моя жизнь. Прежняя жизнь. Жизнь мешала мне жить. Я путано говорю?

«Для чего, для кого теперь все это осталось, кто оценит?»

Кто это? Кто со мной говорит, чего вы хотите?

Молчание. Я тоже замолкаю. Стоять мне надоедает, и я присаживаюсь на скамеечку.

«Нельзя прятаться за выдуманную буколику. Птички-ромашки существуют, пока не разладится без присмотра какой-нибудь контактик в боевых комплексах, которые вы себе так хорошо навоображали. Только их гораздо больше, чем вы можете представить, и даже теперь (кстати, тем более теперь) их хватит, чтобы превратить милый вашему сердцу пейзаж в облако активной пыли. Тоненький контактнк, золотая проволочка…»

Что вам надо, кто вы?

«Чудо уже то, что взрывы заводов, где процессы пошли стихийно, — чудо, что они не заставили сработать спутниковую систему слежения…»

Какие заводы, где?

«Неважно. Далеко отсюда. Поймите, нельзя…»

Кто это? Что вам надо? Я не буду отвечать, пока мне не скажут!

«Ну, все ясно. Упрямец. Увести»,

…и я иду по длинной песчаной косе, а волны невиданно ровные и долгие, волны в милю длиной, и я догадываюсь, что этот накат — океан… и — как повторение волн — полоски рваных белых тучек в близкой ультрамариновой вышине. Я знаю этот сон. Это — вечный сон моего детства, неисполнимая мечта об островах. Вот теперь, думаю я, можно умереть. Сию секунду или через сто лет, все равно, Я уже видел самое прекрасное, что есть на свете.

…лопается скорлупа обшивки — и корабль навечно вмерзает в раскаленный песок, а по всей длине из черной щели сыплются на берег розовые тела женщин. Они встают, встряхиваются, как собаки, и груди их прыгают, а потом они бегут ко мне, а я выхожу на опушку джунглей, жаркий, жаждущий, могучий…

…— Ох, — сказал я Риф, отведя от лица ее мокрый нос, которым она меня будила, — так можно сойти с ума.

— Собственно, — сказал я Риф, опрастывая себе на голову термос ледяного чая, — решение есть, и не одно, на выбор, но что-то все-таки меня останавливает.

— Хотя, — сказал я Риф, скатывая спальник, — кого мне, прямо скажем, стесняться?

— Или, — сказал я Риф, — еще не подперло по-настоящему.

Кончилось время подснежников, первой мать-и-мачехи, безымянных синеньких цветочков и тех, желтеньких, что в детстве я называл «ключиками» и объедался ими, сладкими. Началось время белых садов и первой очереди одуванчиков. Все чаще они пятнали обочину и проступали желтой сыпью по лугам. Я наезжал на весну. Несколько дней было ясно. Я старался держаться сельской местности, сторонясь более или менее крупных городов. Останавливался в садах, много лежал под цветущими ветками. Я вообще не спешил. В поселках дорогу кое-где перелетали куры. Совершенно не представляю себе, как они сумели продержаться всю эту долгую зиму, но вот выжили же и вдобавок приобрели привычку летать. Наверное, им приходилось спасаться от одичавших кошек и собак и хищников из леса, решил я, вот и произошел естественный отбор.

Устав от консервов, я таки взялся за ружье. Стрелять полудомашнюю птицу не поднималась рука, но на водоемах, что попадались во пути, кишела дичь. Для Риф настали блаженные дни. Свою признательность она выразила тем, что враз обучилась охотничьему ремеслу, и однажды я поймал ее с поличным, когда она делала классическую — по моим понятиям — стойку на гусей. Я сказал:

— Риф, Риф, как же это? Стыдно, Риф. Отныне теряю всякую веру в чистоту ваших кровей. Да, мадам, теряю. — Она не обратила внимания.

Дни проходили в спокойной дороге. Я, несмотря на более чем частые кривули, уже далеко продвинулся на юг. Стали попадаться пирамидальные тополи; степи и редкие рощи сменили лес с пропиленной в нем трассой, на дороге стало чище. Мне почти не приходилось останавливаться, не то что раньше, когда то и дело я убирал с полотна слишком крупный сук или расчленял перегородивший ствол. Как-то острее я начал воспринимать безлюдье вокруг, а сегодня, едва отъехав от места ночлега, увидел упавший самолет.

Он лежал довольно далеко от шоссе, на одном из двух невысоких холмов. Одинаковые зализанные выпуклости их за расстоянием виднелись ровными, и я сперва не понял, что за конструкции мелькнули на фоне неба. Затормозил, вернулся. В бинокль четко различалось хвостовое оперение лайнера. Что это гражданская машина, у меня не возникло сомнений — я явственно видел раскраску. Луговина казалась сухой и безопасной, но я все же не рискнул съехать с бетона, пошел так, длинной дугой обходя заросли кустарника в центре поля. Кроме того, я хотел взглянуть на всю картину целиком.