Дмитрий Быков - Палоло, или Как я путешествовал

У всех оседлых народов оживший мертвец предстаёт носителем зла, его ненавидят, его боятся больше, чем собственной смерти. У молодых или у кочующих племён, для которых мораль не так абсолютна и норма не так священна, вампир и вообще призрак – всегда желанный гость. В замечательной работе социопсихолога Юлии Крупновой о цыганском фольклоре это доказано на текстах. Знамо, цыгане с их релятивизмом не станут ненавидеть покойника только за то, что он ожил! И американский фольклор, в особенности байки лесорубов, золотодобытчиков, героев Дикого Запада, – отнюдь не враждебен к оживающему покойнику. Он начинает активно помогать живым. В большинстве американских детских страшилок воскресающий предок главного героя – чаще всего это предок, павший на той далёкой, на гражданской, под знамёнами старого Эбби, – оказывается довольно весёлым призраком, даёт ребёнку полезные советы из военных времён и непрестанно прикладывается к виски. Отсюда же и прелестная попытка десакрализовать призраков в сериале «Настоящие охотники за привидениями», отсюда же и несомненное обаяние Дракулы в фильме Копполы, отсюда и старая шутка Уайльда «Кентервильское привидение», главными героями которой не случайно сделаны американцы. Призрака можно любить.

Проще любить объект десакрализованный, низведённый с пьедестала, вписанный в обыденный контекст: эта нехитрая мысль до сих пор не овладела умами российских граждан. Им ничего не стоит решить проблемы своих стариков (повысить пенсии, прислать новых тимуровцев – это всё успеется, у нас всегда базис бежит впереди надстройки): надо дать старику и подростку почувствовать, что они точно такие же люди, как все. Не напоминать калеке о его искалеченности (ибо и детство, и старость – это все-таки некая неполноценность, и оттого русский культ того и другого вдвойне ущербен и опасен). Перестать выделять стариков и детей в особую категорию населения – этого вполне достаточно, чтобы депрессия, терзающая в наши нестабильные времена тех и других, отступила.

Ведь всё наше население, по большому счёту, состоит из стариков и детей, и главный признак нашего общего детски-старческого маразма – вечный поиск конкретного виновника. Всегда должны быть виновники и благодетели.

Между тем отличительная черта взрослого человека – способность жить в мире, где конкретного виновника нет и противостоять надо ходу вещей.

Прогремел когда-то в Америке прелестный фильм «Красиво уйти» – о том, как три крутых старикана ограбили банк. От наших слезливых «Стариков-разбойников» картина отличалась разительно. Американская старость жаждет активности, жаждет участия в жизни – она неназидательна, дружелюбна, иронична и вообще весьма самостоятельна. Американский старик не потому бодр и весел, что богат: это далеко не всегда так. Кроме того, если мы внимательно посмотрим на финансовое положение многих молодых семей – мы увидим, что старики в России зачастую живут немногим хуже, а то и лучше молодёжи. И они заслужили это. Однако жалуются они все, почти без исключения. Весёлых и сильных духом стариков в России единицы – и прежде всего, это бывшие лагерники, сидельцы, такие как Валерий Фрид или Александр Солженицын. Первый – знаменитый сценарист, крепкий и бодрый мужчина в расцвете сил, семидесяти четырёх лет от роду, дай бог ему здоровья; перепивает многих своих учеников, а выражается так, что богемные матерщинники восхищённо краснеют. Про второго – писателя и человека исключительной витальной силы – и говорить нечего. Что ж, они чувствуют себя стариками? А Олег Волков, недавно умерший в возрасте девяноста шести лет и до последних лет разъезжавший по России, писавший книги, выступавший перед аудиториями? Вспомним великих русских стариков, таких как старый Болконский, – только ли дворянство позволило ему сохранить такую мощь, силу духа, нежелание жаловаться? А в деревнях что же – дворяне проживали? Но никогда ещё, кроме нынешнего времени, русская старость не выглядела такой жалкой, нищей, унизительной, а молодость – такой безысходно трагичной. С лёгкой руки Подниекса, царство ему небесное, на вопрос «легко ли быть молодым?» сплошь и рядом даётся отрицательный ответ, тогда как быть молодым на самом деле легко и приятно: и потрахаться можно вволю, и нализаться, и вообще ещё не пришла пора платить по счетам… Тоталитарный социум ребёнка обожествлял и угнетал, посттоталитарный – обожествлял и жалел, но никому ещё не пришло в голову заставить ребёнка забыть, что он ребёнок! Оттого такой кислятиной веет от раннеперестроечного кино о бедных и трудных подростках – и точно такой же кислятиной разит от тинейджерских полос сегодняшней российской прессы.

Я берусь точно предсказать, что ближе к следующим выборам наши будущие вожди начнут всё чаще появляться в обществе «деток, детишек, детишечек», как издевательски-точно пародирует советский слащавый миф парижский поэт Алексей Хвостенко. Будут у нас ещё шоу типа «Плакат с Мамлакат», и Лебедь поедет в детский садик, и Зюганов примет пионы из рук пионерки, и новый предвыборный ролик покажут нам – где при виде Брынцалова старуха и малыш улыбаются одинаково умилёнными беззубыми улыбками.

Одна у меня надежда – на то, что наша старость будет повеселее. Ибо молодость пришлась на эпоху гангстеризма.

В постсоветской России есть только одна категория людей, которым крушение железного занавеса добавило проблем, а в конечном итоге, возможно, вообще отняло надежды на нормальную жизнь. Это русские иностранцы, родившиеся здесь и после 1985 года получившие возможность увидеть свою историческую родину. Что называется, увидеть Париж и умереть: для кого-то эта процедура прошла сравнительно безболезненно, но кому-то навеки отшибла способность к оседлой жизни. Очень многих свидание со страной происхождения обрекло вечно метаться между нею и страной проживания, потому что заговорили какие-то гены, корни, состав крови – словом, вещи, против которых рациональные аргументы не работают.

Анька родилась в столице советской Сибири, дочь русской и китайца, одного из тех китайцев, которыми наводнён русский Восток. Человек он высокий, грубый, прямой, инженер из рабочих, с замечательным упорством и железными пальцами, с мясистыми по-русски щеками и грозно-раскосыми, вполне азиатскими глазами. Интересно, что, ассимилируясь в России, всякая нация теряет только те черты, которые здесь без надобности. Те же, которые роднят историческую родину с Россией, процветают пышным цветом. Вот китайский пример: в Анькином отце ни на грош не было деликатности, утончённости, иезуитской восточной вежливости и закрытости, зато наличествовал конфуцианский культ возраста, конфуцианский же культ внешнего приличия, исконно восточное почтение к силе и определённые диктаторские замашки, вследствие которых только материнская отвага спасла однажды от физической расправы шестнадцатилетнюю Аньку, застигнутую за курением. В остальном отношения отца и дочери были идилличны, поскольку если младшая пошла вся в мать, то Анька, старшая, с младенчества была вылитая и абсолютная китаянка, только, скорее, крестьянского, грубого типа: крепкая, довольно рослая, с ловкими руками и сильными ногами (одно время даже занималась карате). У неё были карие глаза прелестного китайчатого разреза, пухлые губы, волосы а-ля вороново крыло, маленькая грудь и тот ровно-смуглый цвет кожи, который и в Китае-то довольно редок, в отличие от раздражающего жёлто-шафранного. В общем, первые поклонники у Аньки завелись уже в детсадовском возрасте.