Дмитрий Быков - Палоло, или Как я путешествовал

– Мы исказили смысл прекрасного слова «экстремизм». Изначально оно означает стремление к крайностям, желание во всём идти до конца. В этом смысле я экстремист, потому что не терплю никакой половинчатости и горжусь, когда меня называют фанатиком.

Проще всего сказать: да ладно, они ведь никому не мешают. Ну, собрались шестьдесят человек, ну, стали даже, положим, приглашать к себе пятьдесят или хоть сто человек детей каждое лето – ведь не мешают они никому, не занимаются тотальной пропагандой – наоборот, закрываются… Ну и пусть себе стоит это село уникальным опытом, из которого нельзя делать далеко идущие выводы!

Нет, не в том опять-таки дело, что Игнатий Лапкин – активный проповедник и церковный писатель, что он читает несколько лекционных курсов, что проповеди его слушаются в главных университетах края, в том числе в знаменитом Новосибирском… Просто из потеряевской эпопеи можно сделать некоторые крайне неутешительные для общества выводы – или, по крайней мере, задать пугающие вопросы.

Неужели возродить русскую деревню возможно только при помощи беспрецедентно жёсткой церковной общины, в которой регламентировано всё – от формы одежды до распорядка дня? Неужели никак иначе эта деревня не поднимется – тут же погрязнет в пьянстве, раздолбайстве и разврате? И неужели знаменитая наша духовность пребывает ныне в столь хрупком и зыбком состоянии, что для поддержания ей нужны лошадиные дозы дисциплины, подъёмы в пять утра, безмолвие за столом, чуть ли не круглосуточная грязная и чёрная работа, подозрительность ко всем новым людям, строжайшая фильтрация допущенных, доносительство? Неужели монастырь – единственная гарантия от развала и разврата? Или мы и впрямь уже полагаем, что спасение возможно только за каменной стеной, в ненависти к миру и отрицании его? Но тогда у страны действительно нет ни одного шанса. Чем такая духовность – лучше уж… молчу, молчу.

Главное, что здесь ощущается с первых шагов, – сокращение, страшная редукция жизни. Это, может быть, и спасение души, но спасение ценой бегства, отказа от любых соблазнов – ценой запрета, а не в результате внутреннего роста. Может быть, это более результативно, но, как хотите, стоит дешевле. Это жизнь почти без творчества (некогда и незачем, и вообще всё это один соблазн), без праздности, без любовных увлечений (сама мысль об измене или просто привязанности вне брака вызывает ужас). Без общения с новыми людьми. Без путешествий, кроме как в Барнаул. Без удобств. Без денег – ибо деньги служат только для закупок (чаще всего коллективных) нужной по хозяйству вещи. Жизнь без лишних мыслей, лишних сомнений и борений – без всего, что, простите за банальность, делает нас людьми.

Счастливы ли жители общины? Когда задаёшь им такой вопрос – они замыкаются, ответы предсказуемы. Да, счастливы. Да, труд не утомляет. По комфорту не скучаем и удобств не хотим. А по большому счёту – не для счастья ведь это всё затевалось; есть люди, которые полагают, что счастье – вовсе не главное на свете. Цель Потеряевки, как сказано в её Уставе, – «возрождение жизни на старинных, православных, благочестивых, исконно русских основаниях». А к исконно русским основаниям счастье имеет довольно касательное отношение.

Но удовлетворение, самоуважение потеряевцев во многом базируется на том, что внешний мир лежит во зле. Без этого убеждения не стоило бы сюда переселяться.

– Три врага у меня, – говорит Лапкин. – Первый – я сам, каждое утро в зеркале этого врага вижу. Второй – окружающий погубительный мир. И третий – сатана.

Это-то убеждение – «мы живём праведно, а мир лежит во зле» – представляется мне не то чтобы неплодотворным, а каким-то подозрительно высокомерным, нехристианским по духу.

Помогайте Потеряевке, хвалите, шлите одежду или деньги – ради бога, это ваше дело. Но не умиляйтесь вы, не пропагандируйте! Ибо если в сегодняшней России можно спастись, только возненавидев мир и укрывшись от него в церковной общине, – это не надежда для несчастного нашего Отечества, а самый страшный приговор ему.

– Обязательно позвоните, когда приедете, – говорит Игнатий Лапкин на прощание. – Мы же будем за вас молиться. Мы должны знать, доехали ли вы, дошла ли молитва. Ну, с Богом. Ждём доброй весточки.

Он снимает старую чёрную вельветовую кепку, с которой никогда не расстаётся, и долго машет вслед. Телега подпрыгивает, лошадь трусит неспешно. На станцию везут нас, жену и сестру Игнатия, ещё одну девушку из общины и частого гостя Потеряевки, барнаульского художника, который тут же принимается спорить с нами о том, возможно ли спасение вне Церкви.

– А лично я, – говорит фотограф Бурлак, – знал множество людей, которые вообще в Бога не верили и вели себя вполне прилично…

– Да как же можно не верить! – с недоумением замечает девушка в низко повязанном платке. – Достаточно на небо взглянуть!

Эх, девушка милая, если бы всё было так просто. В небе можно увидеть много всякого, и каждый видит своё. Там плывут облака, летают ангелы, космонавты, бомбардировщики, шмели, ястребы, голуби. Даже цвет его двое видят по-разному.

Если платим втридорога – значит, отдыхаем по европейскому разряду. Деньги – сущая ерунда. Главное – острые ощущения.

Когда Украина активно отъединялась от России, Россия была в серьёзном выигрыше. Говорю, понятно, не о воровстве газа и не о геополитических соображениях, а о полуострове Крым. Полуостров Крым тогда в силу всяких исторических причин особенно тяготел к России, ссорился со своей приёмной матерью Украиной и был значительно дешевле. Одной Украине было никак не заселить весь Крым своими курортниками, а россияне ехали туда неохотно из-за бесчисленных формальностей с регистрацией. Да и условия в здравницах были не ах: в Крым ехали те, кто любил Крым. Те, кому хотелось комфортного отдыха, разъезжали по турциям. Любимый полуостров имел бледный и потому особенно прелестный, полуразрушенный вид: «Голодный Старый Крым, как и при Врангеле – такой же виноватый».

Отдыхающие чувствовали себя избранными. Ужин в кафе на любой набережной – даже на дорогой и престижной ялтинской – стоил не дороже десяти долларов на шестерых. Население, конечно, бедствовало. Но романтики было завались.

С тех пор как Украина поняла, что никаких других курортников, кроме как из России, ей не дождаться и пора наконец возвращать Крыму прежний статус всесоюзной здравницы, Крым много потерял в смысле прелестной обречённости и сильно выиграл в смысле респектабельности. Россияне пресытились Турцией. Родная речь в турецком исполнении со снисходительным акцентом им надоела ещё больше. Похоже, что подавляющему большинству турок россияне представлялись ордой челночников, жадно скупающих всё на своём пути. Почти повальное возвращение всего советского – от имиджа власти до любимых анекдотов – привело к тому, что вернулся и Крым. Теперь уже и крупные украинские сановники говорят о том, что главная задача крымских здравниц – это заловить как можно больше россиян. Всех их зазвать к себе.