Юстис Рей - Духовка Сильвии Плат [litres]

– Вот чёрт! – шёпотом воскликнула я. – Ты в него влюблена? – я знала ответ.

Она отвела взгляд, смутившись.

– Я помню, ты подошла к нему, чтобы сообщить, что он получил роль, и уже тогда у меня промелькнуло: «Да эта девчонка втрескалась в него по уши». Я даже сказала ему об этом, а он отмахнулся.

Она молчала.

– Ты и сейчас любишь его?

– В своё время я сделала ему очень больно, – скупо призналась она.

– Расскажи мне!

– Зачем ты меня мучаешь? – в её голосе читалась почти что мольба, но я не могла не узнать.

– Вы с ним встречались?

– Нет, – она усмехнулась, будто я сморозила глупость, – но мы довольно долгое время дружили.

– И что произошло?

Кажется, она не могла подобрать слов. Видимо, это и правда было для неё чересчур тяжело.

– После смерти матери я оттолкнула от себя всех, кого могла, включая и Сида. Я его игнорировала, сколько он ни пытался со мной связаться. Я не выходила из дома, потому что не могла говорить, не могла есть. И я не ела, из-за чего потеряла треть своего нормального веса, превратившись в скелет, обтянутый кожей, и попала в больницу. Психиатрическую. Они думали, у меня анорексия. Кормили через трубки. Думали, я хочу быть худой. А я не хотела быть худой, не хотела быть толстой. Я вообще не хотела быть. Это случилось летом, и я лежала не в Корке, так что никто не знал, что я болею. Том сообщил Сиду, где я, и он пришёл с десятком цветных шариков и коробкой конфет в виде сердца. Сказал, что эти конфеты волшебные и что если я буду есть хотя бы по одной в день, то поправлюсь, – она улыбнулась, вспоминая. – Я помню, он пытался смеяться, шутил и подбадривал меня. Но он ужаснулся, увидев меня. В его глазах читался нескрываемый ужас. В тот момент, когда он завалился в палату с этими конфетами, я поняла, что люблю его. Но я не сказала ему об этом. Даже когда он признался, что я ему нравлюсь. Я просто молчала. Наверное, он решил, что я к нему равнодушна.

– Почему ты не ответила ему?

– Я думала, что умру. Я была готова к этому. И мне казалось, что потерять друга, пусть и давнего, будет менее болезненно, чем любимого человека. Я хотела лучшего для него.

– Но что, если друг и есть любимый человек? – спросила я, не ожидая ответа. Она и не могла его дать. – Как же ты всё это пережила?

– Вера, – ответила она просто.

– Издеваешься, да?

Она промолчала, не став язвить в ответ.

– После всего случившегося ты хочешь сказать, что действительно веришь в то, что бог существует?

– Мы тысячу раз это обсуждали. И сколько бы ты ни спрашивала, ответ будет тем же: да, я в это верю.

После этого замолчала уже я, потому что не понимала её.

– Бог не управляет каждым нашим поступком. Это не так работает, – заявила она серьезно, словно и была богом, словно он говорил через неё.

– А как?

– Почему, думаешь, он не оградил Адама и Еву от древа познания?

– Эмм… потому что он извращённый садист?

– Нет, – холодно, но не зло отозвалась она, – потому что он даёт выбор. Каждому из нас. А это самый верный признак любви.

– Любви, да?

– Если любишь человека, то не ограничиваешь его ни в чём, даёшь ему выбор и принимаешь последствия этого выбора.

– Звучит складно, да только работает паршиво.

– А это наша вина. Бог дал моему отцу всё, чтобы быть хорошим человеком, но он не выдержал испытаний и выбрал иной путь. Вины бога в этом нет.

– Ты хоть понимаешь, насколько бредово это звучит? Давать выбор можно не всем и каждому. В большинстве своем люди – круглые идиоты, управляемые собственными инстинктами. Это то же самое, как если бы родители позволяли трёхлетнему делать всё, что взбредёт ему в голову.

– Не я это придумала.

– Но ты веришь в это, – вопрос стал утверждением.

– И я верю в это, – послышался уверенный ответ. – Неужели ты и себя тоже считаешь круглой идиоткой?

– А чем я лучше остальных?

– Как по мне, ты кто угодно, но не идиотка.

На минуту повисла пауза. Она смотрела на книги, а я – на неё. Ни за что на свете я бы не хотела в тот момент узнать, о чём она думала, о чём вспоминала. Уверена, я бы не выдержала.

– Мне хочется верить, что жизнь, наполненная испытаниями, даётся только особенным людям, – призналась она, нервно усмехнувшись. Обычно так ведут себя люди, рассказывающие о мечте, зная, что ей не суждено сбыться, но всё равно продолжающие в неё верить. – Это ужасно самонадеянно, ведь перед лицом бога все равны, но иногда мне действительно думается, что все посланные мне испытания олицетворяют особую любовь Бога ко мне.

– Единственное, что они олицетворяют, – это твою силу. И заслуги бога в этом нет.

Она не стала отвечать, лишь улыбнулась и взяла с полки два томика: «Джейн Эйр» и «Грозовой перевал».

– Ты не против? – поинтересовалась она, кивая на них.

Я покачала головой. Я не читала почти месяц, так как не могла сосредоточиться ни на одной строчке. Они расплывались перед глазами.

Она пожала плечами.

– Тогда я возьму и эту, – её рука потянулась за «Поющими в терновнике». И как только она сняла её с полки, вместе с ней потянула что-то ещё, и оно с шумом упало на пол. Вернув книгу на место, Синтия подняла это что-то и подошла ко мне, присев на колени.

– Что это? – поинтересовалась я, глядя на тёмно-зелёную обложку ежедневника. Судя по виду, он хранился здесь не один год.

– Похоже, дневник, – ответила она, протягивая его мне. – Кого-то из твоих, наверное.

– Вряд ли. Отец и слова выдавить из себя не может, а у Джейн после замужества едва ли остались секреты.

– Может, Молли, – предположила она, и мы обе тут же усмехнулись этой догадке, понимая её абсурдность.

– Единственный дневник Молли – это я. Она рассказывает мне всё на свете.

– Полагаю, так будет лишь до того момента, пока она не научится писать.

Я с опаской смотрела на этот новый предмет, который, как мне казалось, не принесёт ничего хорошего.

– Просто открой.

Я так и сделала, открыв его примерно посередине. Пролистав, я увидела полностью исписанные листы. В каждой строчке, в каждой клетке размашистый, но разборчивый почерк с уклоном вправо. Почерк моей матери. Я узнала бы его из тысячи, потому что, когда она ушла, даже её записки на холодильнике стали реликвией. Я хранила их и перечитывала каждый день, словно фразы типа «обед в холодильнике» или «выкинь мусор» могли нести в себе тайный смысл.

– Ты сейчас выглядишь так, будто привидение увидела, – заметила Синтия.

– Так и есть.

– Чей он? – поинтересовалась она, кивая в сторону дневника.

– Моей матери.

– И что она пишет?

– Не знаю. Не хочу это читать, – заявила я, громко его захлопывая.

– Возможно, там есть ответы, – предупредила она. Я ничего не ответила, а она не стала настаивать.

– Пожалуй, мне пора. – Знание того, когда нужно удалиться, – ещё один её дар. Взяв «Джейн Эйр» и «Грозовой перевал», она ушла. «Поющие в терновнике» так и осталась стоять на полке. Запихнув дневник под старые коробки и выдохнув, я метнулась вниз, как будто он мог заразить меня чумой. Вероятно, так и было.