Эдуард Веркин - Мертвец [litres]

– Ну, это нормально. А когда дни рождения?

– В августе и в сентябре. С работы кадровик обещал список подготовить, я думаю человек десять согласятся. Народ у нас небедный, клоун на день рождения ребёнка – это как в кино. А как вчера? Как День города?

– А что День города, – с досадой сказала мать, – Шахов пришёл, говорит – давай, повесели детишек. И двести рублей выдал.

– Двести? Да уж… Может, петушков наделать?

– Да у нас все бабки с петушками ходят! Этих петушков по колено. Вот если бы машину для сахарной ваты купить – это да! Я вчера видела такую. Эта машина не очень дорого стоит… А я могла бы продавать вату на мультяшных сеансах и в субботу и воскресенье на базаре…

– У нас нет денег, – раздражённо сказал отец, – ты же прекрасно знаешь. Какая ещё сахарная машина? Нет, надо подождать… нужен ещё хотя бы год, через год мы можем…

– Ладно, ладно, – перебила его мать, – не продолжай, всё понятно. Нет так нет. Знаешь, а мне надоело всё это. Очень.

– Придётся потерпеть.

И снова пауза.

– Ничего, – сказал отец. – Сенька у нас расторопный. Подрастёт, откроет похоронную контору: «Слащёв и К о». А это такой бизнес, который актуален всегда. Поможет старикам родителям. А ты, мать, купишь себе сапоги.

Отец рассмеялся.

Ну да, подумал я. Сенька. Сенька им поможет. Сахарную вату. Сахарную вату в гробу. Гроб в сахарной вате. Всё в сахарной вате, а сбоку цветочки.

Сенька им поможет.

– Пишет? – спросил отец.

– Вроде пишет.

– И что ты по этому поводу думаешь?

Я осторожно высунулся.

Отец не курил, он ел хлеб. Прямо целую буханку. Держал её в кулаке, откусывал, уже до половины съел. Он так может две съесть, без масла, без чая.

– Думаю, что ничего плохого в этом нет. Я тоже сочиняла. Помнишь?

– Ну да. Повесть про сопротивление в концлагере. Помню, ты куда-то её посылала…

Отец снял горелую корку, отправит её теперь на квас.

– В «Пионерскую правду», – сказала мать.

Они вместе рассмеялись. Забавно. Оказывается, мать писала повести про концлагерь и посылала их в «Пионерскую правду». Значит, у меня это семейное.

– Ты не читала? Ну, что он там карябает?

– Нет, – ответила мать.

– Жаль… Он что, хочет писателем стать?

Мать хихикнула. Я спрятался.

– Нет. Все гораздо проще. И сложней.

– Да?

– Катя Родионова, – мать сделала паузу, интересно бы посмотреть, что она в этой паузе делала, рожи, что ли, корчила? – Катя Родионова как-то сказала, что хочет выйти замуж за писателя. Она сказала, что писатели – самые интересные люди на свете.

Они опять засмеялись. А потом отец сказал, что девчонки начитаются «Мастера и Маргариты» и начинают воображать разное, я уже плохо расслышал, что он там ещё говорил, я уже ушёл.

Три года назад у меня была одна привычка. Я любил ковыряться в зубах, размазывать наковырянное по пальцам, а потом нюхать. И застали меня за этим делом. Мать. Вроде как и стыдно, но, с другой стороны, ничего уж особо страшного, у многих привычки гораздо страшнее, взять того же Вырвиглаза. Но противно было очень. От самого процесса застукивания. И с тех пор в зубах я не ковырялся.

Я вернулся к себе, достал тетрадку. Сначала изорвать хотел, но потом подумал, что это по-девчачьи слишком. А если жечь, то как-то театрально получается, так одни поэтишки драные поступают, жгут, вены вскрывают при большом стечении народа, с моста вроде как бросаются, а потом уступают уговорам. Надо какой-то мужской способ применить. И как можно скорей, а то передумать можно.

Я взял тетрадь, сунул её в жестяную коробку, туда же сунул старую ржавую ижачную ось. Перемотал изолентой.

До колодца было пятьдесят шагов, я снял крышку, разогнал водомерок, опустил коробку в воду. Она немного продержалась, потом ушла. Без бульканья, без всякой пошлой суеты.

Всё.

Почувствуй себя немножко Герасимом.

Возвратился в свой дом. Было холодно. Немного посидел в темноте, кровь злобно шумела в ушах.

Темно. Из окон по улице пробивается синий свет. Похитители мозгов прилетели. У Соловьёвых скандал, делят велосипед, даже мне слышно.

Я выбрался наружу. Дорога была какой-то твёрдой, раньше я этого не замечал. Твёрже асфальта. Фонари не горели.

По рукам пошли пупырышки, я не выдержал и побежал.

Над музеем горел фонарь. Хороший, галогеновый фонарь, энергии мало, свету много. Шлагбаум закрыт, я подлез. Над информационным стендом тоже лампочка. Своя, особая, маленькая.

В экспедицию записалось шестнадцать человек. Сбоку болталась ручка на верёвочке. Озеров – человек уважаемый, даже ручку у него никто не спёр. Я взял ручку и вписал:

17 Никита Слащёв.

18 Денис Чеков.

Я плохо спал. Снилось, что я в поезде. Лежу на верхней полке в купе, а вокруг какие-то штуки, одновременно круглые и квадратные. Я пытался выбраться с верхней полки, но не получалось, эти кругло-квадратные вертелись вокруг и мешали, но я всё равно пытался.

До утра.

Проснулся я с трудом. И долго не мог понять, где нахожусь, проснулся или ещё нет, даже пытался нащупать эту бесформенную дрянь. Но нащупал лишь спинку кровати.

Очень хотелось пить. Поискал вокруг. Ничего.

Я плохо спал уже целую неделю. И плохо ел. И дышал плохо. Хотелось достать тетрадь и что-нибудь написать, но тетради не было.

Во вторник у меня температура поднялась, так что пришлось пить водку, разбавленную с мёдом. На следующий день температура прошла, и я продолжал работать, а после работы готовиться к экспедиции. Упырь тоже готовился, а в четверг мы вместе сходили на базар и по магазинам. Я не прикупил ничего, у меня для экспедиции всё было готово, мы раньше часто ходили в поход. А Упырь экипировался, купил тушёнку в железных банках, купил компас, ещё какую-то ерунду, не помню.

Потом мы двинулись, разумеется, ко мне, и Упырь долго рассказывал, как он ходил в походы до этого, и как вчера он зашёл на геологический сайт и изучил особенности провалов в других областях, и что провалы эти – очень интересные объекты…

А в субботу я проснулся с трудом.

Рюкзак был собран. Ещё с вечера. Старые кроссовки готовы. Всё готово. Мне было страшно. Я отправился в большой дом.

Мать жарила яичницу. Я сказал:

– Доброе утро.

– Доброе… – кивнула мать. – Какой-то бред на самом-то деле…

Я молчал. Напряжён был в последнее время я.

Мать потрясла газетой, шуганула муху.

– Чёрт-те что, – снова сказала. – Докатились. Ограбили краеведческий музей! Во что превращается наш город?

– Музей? – спросил я.

– Музей, музей. Вот, почитай.

Мать кинула мне газету. На первой полосе и большими буквами. В духе таблоидов. «Ночь мёртвой собаки».

Но статьёй это трудно было назвать, скорее большая заметка. В заметке рассказывалось, что городская общественность возмущена дерзким ограблением центра городской культуры. Вчерашняя ночь ознаменовалась проникновением в краеведческий музей и похищением нескольких ценных экспонатов. Пресс-секретарь районного УВД сообщает, что кража, безусловно, имела заказной характер – злоумышленники знали, за чем шли. Было похищено несколько мелких экспонатов, но главной целью преступников стало недавно приобретённое музеем чучело собаки редкой породы. Отрабатывается версия, что кража связана с предпринимательской деятельностью известного городского бизнесмена Н. И. Озерова, который в ближайшее время собирается баллотироваться в депутаты областной Думы.