Кен Кизи - Когда явились ангелы [litres]

и все же…

это не ожидание. И не храбрость. Это – доверие. Если папа оставляет присмотреть за ним демона скорости, то это означает, что так и надо, да? Если он говорит, что в «Дисней-уорлд» ездят взрослые по делам, это означает, так оно и есть. Доверие не выливается в обиду, как у старшего брата Квистона, или в умасливание, как у Мэй или Шерри; но оно ожидает, что будет что-то привезено. Надеется на какой-то улов, если забрасывать далеко, и часто, и достаточно глубоко, – как те лица в лечебнице. Оно ожидает достичь чего-то большего, чем исходный квадратик грязи, если почаще обегать все базы. Оно ожидает этого, потому что это обозначено. Вот что тебя забирает.

Особенно если обозначал ты .

Поэтому, сообразив, что это было déjà vu , я не почувствовал никакого облегчения. Только осязаемее стал мрак, донимавший меня неотвязно, – чувство вины. Я закрыл глаза, чтобы не видеть лица, которое смотрело на меня с книги, лежащей на коленях, и сразу в памяти всплыло множество других лиц, только и ждавших своей очереди. Что скажет мать? Почему я не позвонил? Почему не помог хоть немного бедному Джо, который так ухаживал за мной два дня? Почему не могу видеть эти лица наверху? Теперь я понимаю, что прикован не страхом. Это голая скала несостоятельности, торчащая над черной водой, – я прикован к ней. Вода обрушивается на нее, как обвинения. В воздухе туча нарушенных обещаний, они налетают, хлопая крыльями, клацая клювами, устраивают мне то же, что Прометею… хуже! Потому что я возносился в запретные высоты больше раз, чем он, – столько раз, сколько находил средств, – но вместо кувшина с огнем принес пустой стакан из-под коктейля… да и тот разбил.

Я зажмурил глаза, наверное, в надежде выдавить несколько капель раскаяния, но был сух, как Старый Мореход. Я не мог заплакать и ничего не мог с этим поделать. Ни с чем ничего не мог поделать – вот к чему все пришло. Мог только сидеть на этом унылом рифе несостоятельности, сжимая веки, скрежеща зубами и поедая себя поедом.

Этим я и занимался, когда вдруг почувствовал, что я не один.

– Кряк!

Она прислонилась к кушетке сзади; пара ее телескопов была в двадцати сантиметрах от моего лица. Когда я обернулся, она отпрянула, сморщив нос.

– Скажите, мужчина, вы сделали такое лицо, чтоб сочеталось с перегаром, или на самом деле в таком упадке?

Придя в себя, я ответил, что да, на самом деле и упадок как раз такой.

– Хорошо, – сказала она. – Терпеть не могу наигранную грусть. Не возражаете, если подсяду? Даже разделю ваши горести.

Не дожидаясь ответа, она обогнула кушетку, постукивая по ней палкой, и села рядом.

– Так. Чем объясните свой убитый вид?

– Проглотил больше, чем мог откусить, – кратко ответил я, сомневаясь, что этот близорукий выкидыш природы поймет больше, если стану объяснять.

– Только в меня не выплюньте, – предупредила она. Потом наклонилась, чтобы лучше разглядеть мое лицо. – Вроде что-то знакомое. Как вас зовут, кроме страшилы? – Она протянула костлявую руку. – Меня зовут Ваку-дама, потому что я по большей части пребываю в глубоком космосе.

Я взял ее ладонь. Она была теплая и узкая, но не костлявая.

– Можете звать меня Ежа-вю.

Она издала звук, похожий на звук пейджера со свежей батарейкой. Я предположил, что это был смех.

– Очень хорошо. Вот почему показались знакомым. Очень умный. Так что это за снимки у вас на книжке? Фото ваших звездных минут?

– В некотором роде. Снимки одного путешествия на автобусе с моей компанией. А книжка – древний китайский труд под названием «Книга перемен».

– Да ну? В каком переводе? Рихарда Вильгельма? Дайте посмотреть, если можно так выразиться.

Я дал ей книгу, и она поднесла ее к лицу. Кажется, выкидыш был понятливее, чем я думал.

– Это английское издание. Я им пользовалась, когда начала бросать «Цзин». Потом решила, что надо попробовать Вильгельма на немецком. Проверить, не лучше ли там в смысле поэзии. И обнаружила такой вагон различий, что подумала: «Если столько теряет при переводе с немецкого на английский, сколько же потеряно с древнекитайского на немецкий?» И решила: ну его совсем к черту. Последний раз я бросала «Цзин», когда бросила его в мою кретинскую собаку-поводыря. За то, что перевернул мою мусорную корзину в поисках тампонов. Сукин сын подумал, что я с ним играю. Схватил книжку и выбежал во двор; пока я его искала, сожрал всю до последней страницы. Немецкая овчарка. Когда увидел что-то, написанное на языке предков, остановиться уже не мог. Кстати, что это за стекло под ногами? Вы что-то уронили или я опоздала на еврейскую свадьбу? Собак не люблю, но хорошую свадьбу обожаю. Взрослым дает повод нализаться и вывесить все грязное белье. Не оттуда ли ваш огнеопасный дых, дракончик? С большой свадьбы привезли?

– Не поверите, привез из «Дисней-уорлда».

– Верю. На ракете «Редай». Знаете, спрячьте-ка вашу фасонистую книжку, пока я не увидела собаку.

Я протянул руку, чтобы достать из-за нее сумку, и задел ее трость. Она упала, я не успел ее поймать.

– Осторожней! – крикнула она. – Вы мой третий глаз уронили в битое стекло.

Она подняла трость и прислонила к кушетке, подальше от меня. Потом снова приблизила лицо и посмотрела на меня, свирепо нахмурясь:

– Так вы и разбили, что ли? Неудивительно, что вид такой виноватый – трудно жить небось под вечным проклятием неловкости.

Несмотря на ее свирепость, я не удержался от улыбки. Свирепость эта была, наверное, кажущаяся. Может быть, девочка не сознавала, что все время хмурится. И она была не такой безнадежно некрасивой, как показалось сначала. И не такой бессисечной.

– Кстати, о проклятиях, – сказал я. – Что это вы тогда произносили? Грозное.

– А, это. – Она тут же перестала хмуриться. Подтянула колени к подбородку, обняла голени. – Это не мое, – призналась она. – Большей частью Гэри Снайдера, стихотворение «Заклинание демона». Хотите знать, почему я его запомнила? Потому что один раз написала его распылителем. На футбольном поле. Помните, года два назад Билли Грэм устроил сборище на стадионе «Малтнома»?

– Так это вы написали?

– От лицевой до лицевой. На это ушла вся ночь и девятнадцать баллончиков. Некоторые слова были десять метров длиной.

– Значит, это вы полевой писатель-призрак? Лихо. В газете писали, что письмо было совершенно неразборчиво.

– Темно было! И почерк плохой – руки дрожат.

– А тогда днем все было очень разборчиво, – заметил я.

Хотелось, чтобы она продолжала говорить. Она зарделась от комплимента и стала раскачиваться взад-вперед, обняв колени.

– Я тогда хорошо торчала, – сказала она. – Кроме того, я декламирую лучше, чем пишу.

Она покачалась еще, задумчиво хмурясь и глядя перед собой. Солнце почти ушло за гребень на той стороне реки, и освещение в комнате стало мягче. Хромированные рамы приобрели цвет сливочного масла. Вдруг она хлопнула в ладоши.