Антон Евтушенко - Симптом страха

— Но! — утерев слёзы, Буба поднял палец к потолку, призывая ко вниманию. — Колька я не тазак.

— Что? — Нэнси от смущения потёрла пальцем переносицу и рассмеялась ещё больше. — Если это на украинском, то потребувати переведення!

— Блин! Мы тут все немножко понаехавшие! — пустила вторую волну смеха Милашевич.

Буба, как перед глубоководным погружением, накачал грудь колесом и разом выпалил:

— Нет, это вполне себе кацапский диалект. — И Нэнси — о чудо! — его поняла.

Ленка в точности повторила жестикуляцию Бубы:

— А фразой ранее было сказано следующее: но только я не казак. — Она улыбнулась Бубе, похлопала его по животу. — Говоря словами престарелого плейбоя Осгуда Филдинга из фильма «В джазе только девушки»: детка, у каждого свои недостатки.

Буба заметно поскучнел, смутился. Невинно потрепал Ленку по макушке, схватил Нэнсины вещи и ввинтился с ними в недра квартиры.

— Дура! — поругала саму себя Ленка и, заметив совсем уж полное непонимание в глазах подруги, объяснила: — Вот сейчас он действительно обиделся. Понимаешь, Буба у нас особенный, и я его сейчас этим как бы попрекнула. Капец, ну и дура!

— А что с ним?

— Речевое расстройство, — сказала Милашевич и, смягчив звонкие нотки своего голоса, заговорила на полтона ниже. — Он путает созвучные слова, а иногда меняет местами слоги. Это у него с детства.

— Логопед не смог помочь? — Нэнси запрыгала на одной ноге, сбрасывая кеды и ветровку.

— Тут не логопед был нужен, а хороший психотерапевт. У него патология психического созревания, типа затруднение в выстраивании логических связей. Наверно, Чернобыль дал о себе знать. Ты, кстати, знала, что Чернобыльская авария — самая мощная техногенная катастрофа за всю историю человечества? Радиация, как от пятисот атомных бомб! Я, между прочим, где-то читала, что в Ленинградской области продолжают работать ещё четыре реактора подобного типа. Представляешь?

Ленка принялась приводить ещё какие-то факты о Чернобыльской трагедии и, кажется, совсем забыла про Тараса. Постепенно, по мере продвижения к гостиной, нарастающий надрывный вой сделал невозможными любые попытки Нэнси расслышать её.

У входа, на телефонной тумбе, заваленной глянцевыми журналами и тонкими, в мягкой обложке, подписными книжками, заседала поверх монументальным сфинксом Джока, тщательно стараясь делать вид, что ей безразлично и плевать она хотела на вылетавшие из двухстворчатой двери пронзительные децибелы. Её выдавали круглые безумные глаза, будто на перстне камни, и нервно подрагивающий иерихонский хвост. Нэнси чувствовала себя примерно так же, как турецкая ангора — на акустическом пике ощущений. В условной гостиной — большой, метров на двадцать пять, квадратной комнате, с двумя незанавешанными окнами, выходящими во двор — под леденящий кровь дисторшн рвал горло солист с варварскими частоколами безударных слогов. Звук сильно перегруженного лампового усилителя искажал до полной потери гитарные аккорды, превращая их в «гусиную» диафонию, ощущаемую всеми кожными покровами.

Вторгшись в пространство комнаты, Ленка предприняла попытку обратить на себя внимание: принялась делать энергичные махи руками угрюмому бритоголовому толстяку, сидящему в колеблющейся кисее сиреневого от низкого плафона дыма. Он мусолил палец, листая какую-то тетрадку, а на его колене балансировала фигура с длинным сигаретным мундштуком в сливочной туго натянутой ткани облегающего платья. Тонкие, похожие на лозы винограда руки оплетали жилистую шею толстяка. Густо подведённые чёрным глаза водили по строчкам, но как-то невнимательно. Периферийным зрением она тут же словила появление Ленки. Пойманным бликом вспыхнуло в носу кольцо-подкова, «фигура» вскинула дугообразные нарисованные брови и пихнула толстяка в бок. Тот оторвался от чтения, ошарашенно уставился на Нэнси. Перевёл взгляд на Ленку. Его глаза отражали душевную потерянность и одиночество. Правильно считав невербальный оттиск Ленкиных ужимок, он потянулся к вертушке, убирая громкость. Необычной формы, по-своему красивый проигрыватель, отделанный черноглазым шпоном, покорно подчинился, сводя на нет бессистемное музицирование и оставляя только на слуху протяжное ворчание роликовых приводов да мягкое шипение иголки. К этим умиротворяющим звукам присоединилось благодарное урчание Джоконды, тут же прошмыгнувшей внутрь. На миг Нэнси прикрыла глаза, чтобы представить, как где-то вдалеке, подъезжая к остановке, точно так же урчит троллейбус, нащупывая медными рогами две тонких нитки проводов. Но эту частоту тут же забили гомоном и гвалтом.

— Бомба, вы ошалели! — заорала Ленка. — Желаете на ночь глядя ментов! Будет вам такое счастье персонально от соседей.

— Это не я! — чуть не расплакался толстяк, легко сдавая потускневшего, будто живущего без воздуха и солнца, юношу в бейсболке FBI. — Это Глеб.

Глеб, стоявший у окна с откупоренной жестянкой пива, неодобрительно цокнул.

— Стёпа, не будь такой заразой, — сказал он, поправляя кепку козырьком назад, моментально добавляющую образу безыскусного и какого-то жалкого ребячества. Портрет усиливался нафабренными усиками, похожими на щётку, измазанную ваксой, отпущенными больше для форса, чем по делу. Казалось, он хотел казаться круче, чем был на самом деле. Впрочем, образ тут же мерк и смешивался: на смуглой, поросшей чёрным жёстким волосом руке проглядывала иссиза-голубая, лишённая яркости татуировка двух скрещенных, изогнутых полудугой кинжалов в ножнах. Рубашка в клетку, на тон темнее наколотых клинков, топорщилась крахмалом, скрывая крепкое телосложение. Нэнси этот Глеб как-то сразу не понравился. В нём будто чувствовалось второе дно, чужеродное напластование, не утолщающее, но вычитающее качества, которые он так старательно показывал наружу. Голос его звучал ломким стеблем горькой полыни, словно принадлежал мятежливой душе подростка с ещё вчерашним мальчишеским дискантом, сегодня уже почти запиленным скрипучим тенором.

— Иванголов, — подала голос «фигура», — показывает всем нам на примере «Бурзума», что фашизм — это выпускание из себя Джекила. Да, Глеб?

— Не совсем. — Глеб глотнул из банки и, продолжая украдцей рассматривать Нэнси, обратился к «фигуре». — Викернес поёт, что нации гораздо более живучи, чем люди, и нацизм — это просто состояние обострённого инстинкта самосохранения.

— Глеб, — попросила Ленка, — пожалуйста, давай ты сменишь пластинку.

— В прямом или переносном смыслах?

— Во всех смыслах. Ты своими разговорами испортишь мне соседку. Она ещё подумает, что мы из этих…

— А вы из этих? — спросила Нэнси.

— Н-не, мы из «тех», — подал голос за спиной Тарас. Он сбросил Нэнсины вещи в её комнату и по пути зарулил к холодильнику, откуда притащил запотевшую бутылку красного вина и ещё один фужер.