Дарья Гребенщикова - От меня до тебя — два шага и целая жизнь

Сашка Громов, убежденный полярник, просидевший в качестве «парня-на-все-руки» не одну экспедицию СП, и дрейфовавший, и стрелявший в медведя, вспоровшего метео-палатку, и пивший неразбавленный спирт так, что мог пускать огненные языки — тертый калач, настоящий мужик, со своей чудинкой, молчаливый и мечтательный — оказавшись в городе по причине пенсии, затосковал. Пристраивался то в кружки, то так — в порту, лишь бы корабли уходящие видеть — а все не было покоя. Как и многие беззаботные атеисты, принял в 90-е крещение в Храме Воскресения Словущего, что в Брюсовом, прозрел, поднялся до алтарника, а потом вдруг решил махнуть в монастырь, на Валаам, и пробыл там послушником, но заспорил с наместником, не повиновался — и ушел сам, от греха подальше. С семьей не было окончательно порвано, так — существовала где-то жена, росли дочери, но не он им, не они ему — были не нужны. Занесло его под Псков, места по сердцу — и север, и запад, и немного Европы, и дома не такие, как, скажем, в Поволжье, а на деревеньку набрел — Гвоздно! О, имечко! И Храм при селе, и речушка, и стукнуло сердечко — и «пригвоздился». Дом сходу купил, у старосты, небольшой, крепенький, и зажил — деньги с северов удачно спас через все перестройки, в американскую валюту перевел, и… теперь и лодку купил пластиковую, легонькую, «кефаль», весельную, рыбацких всяческих снастей да прибамбасов, да еще на «Ниву» хватило, да на то, на это… кулаком зажиточным показался местным. Народ «пскопской» суровый, гвозди в руке мнут, подковы гнут, скобари — а и добрейший народ, хоть и не сразу Сашку признали. Тут уж, мил человек, без бутылочки казенной не обошлось. Сашка-то сам не любитель, но беседу поддерживал. И за пару лет вжился — как не было Москвы да Северного полюса. Ему, Сашке, и годов было под полтину всего, а на местном климате в эти годы мужик уже или спился, или помер отчего иного, надсадив спину или живот. А девок полно было. Прям рай, малинник, а не Гвоздно! Сашка приглядывался, но… все не то. А тут библиотекаршу поставили, культурная, звать Ирина Тихоновна, и нраву хорошего. Только не одобряла, что Громов в церковь ходит. Это же, — говорила, — пережиток еще какой! У Вас, Александр Николаевич, айфон, а Вы все в Бога верите. Неправильно это! Уж как он ей начнет — из Святого писания, или Жития какие — она уши заткнет, аж верезжит — дай ей телевизор с Миросяном и Сергуненкой, дай поржать, и не грузите Вы меня — так еще, яйца красить согласна, или в прорубь там нырнуть — но это народные обычаи. Вот как. А местные пацаны на эти заходы тоже глядели с неодобрением — они-то и церковь сколько грабили — пока уж нести было что. А Громов туда — как на работу. То одно подправит, то другое. Раздражало… Ну, и поначалу лодку угнали. Сашка погоревал, стерпел. Бензопилу свели. Баню с угла подпалили. Ну, а как мопед со двора «ноги сделал» — тут, не стерпел. Вышел как-то вечерком, а сентябрь теплый был, так одно — страды никакой. Картошку убрали, и делов. Местные сидели, развалясь, у клуба, на скамейках без спинок, бутылки ногами катали, сплевывали лузгу, мяли сигаретные пустые пачки — ждали… Сашка подошел — ну вы что, мужики? Не дело, не по-людски ж… потолкуем? Молчали. Перекинутся парой фраз — взрыв хохота. Глазами сверлят, переваливаются — но вставать — нет. Сидят. Сашка-то спиной чует — кто-то есть сзади, уж в драках бывал — стал отступать к мусорному баку — спину прикрыть. Тут и ахнули ему — хотели в челюсть, а смазали, тут сидевшие окружать начали, Сашка кричит — вы мужики, или где? вас же рота против меня, суки вы, а не пацаны. Тут ножом — да под ребро. Все ж ангел-то хранил, хранил! Сашка на землю опрокинулся, кровища — не поймет, бок пропороли? но сердце вроде бьется, да и сознание ушло. Вся деревня молчит — занавески задернули, фортки закрыли, ворота заложили. А Сашка лежит — почти на обочине. Ну, и ехал кто-то. С рыбалки? С охоты? Встал дорогу спросить — навигатор-то молчит. А тут — Сашка. И не побрезговал, поднял Сашку, в Гдов погнал. Там забегали, ножевое, а и ничего! Селезенку удалили. Пропороли ему селезенку-то. А вот, что чудно-то. Сашка с собой все карманное Евангелие таскал, сядет, бывало, очки на нос — читает. В кармане и таскал. Вот нож-то снизу к сердцу и не дошел. Библиотекарша даже приехала к нему, навестить, все дивилась, трогала томик тяжелый, полный кровью спекшейся, чуть не плакала. А все одно — при своем осталась. А Сашка женился, да. На фельдшерице из Гдова. Приятная такая женщина, и без пошлости в характере. Уж родить им не вышло, так девчонку из приюта забрали. И хорошо же? А лодки эти, мопеды — да ну их…

— На гуся пойдем? спросила я мужа.

— Паниковский, бросьте гуся, — автоматически отозвался он

— Во-во, — подтвердила я, — он самый. И мы поехали. Белый бок русской печи дышал жаром и гусем. За столом сидели бородатые мужики, впрочем, весьма доброжелательные. Было ощущение, что я попала к толстовцам, и сейчас мы, не противясь злу насилием, уйдем пехом в Канаду. На столе стояли бутылки, я робко присоединила свою, «слезу шешуринскую».

— Лишнее это, — пробасил главный, белобородый, — вот, — и надавил пальцем на крышку бутылки Jagermeister. Я пожала плечами

— Там клюква, — строго сказал второй, у которого борода была цвета французского каштана, — мы трезвенники

— Тогда я пошел домой, — огорчился муж, но его утешили. Гостям можно. За печкой послышалось шуршание фольги и вышел четвертый, но без бороды, одетый, как пастор

— Это у нас Гена, — пояснил Каштановый, — он физик-ядерщик. Он ВСЁ знает, но лучше его не спрашивать

— А, — я покивала головой, — Е=мс квадрат?

— Типа того, но не часто, — ответил «Пастор», — я теперь маркетолог и фрилансер. Бородатые закивали, а «Пастор» сказал

— «ГУСЬ» — и вынес на противне гуся, из которого, шкворча, рвалась на волю гречневая каша. Полчаса было тихо. Попискивали мыши в подполе, дрались на чердаке соседские коты, слышно было, как бубнит массовик-затейник в доме отдыха, в пяти километрах от дома.

— Васильич, — Каштановый скосил глаз на бутылочку, — а махнем? Рождество ж?

— А принципы? — «Пастор» постучал гусиной ножкой по ладони

— А ну их, — сказали бородатые и разлили. Через полчаса лёд тронулся, предварительно растаяв

— Я тебе вот что скажу, — басил седой, — у меня кошка была. И я ее любил, как родную. Как тебя прям! И облобызал мою щеку. В Jagermeister оказался ликер Jagermeister, перешли к нему

— Прикинь? — сказал Седой, — ей было лет 19 или 24, не помню. И я приезжаю в деревню весной — а она всё. Мы с мужем переглянулись. — И, главное — на ковре, в тяжких муках, — Седой изобразил при помощи рук и салфетки мучения животного. Я заплакала.

— Погоди! — сказал он. — Там еще и белка была. И она тоже. Так же прям. На ковре