Дарья Гребенщикова - От меня до тебя — два шага и целая жизнь

А Лариса та, за три двора от него, убрав корову, шла через запорошенный снежком двор, и думала — вот бы мне такого, как Егорушка — жалостливый, и малец добрый, всегда поможет. Не то что мой, Сашка, чисто змей, а хуже, что трезвый, что пьяный — только орать способный да рукам волю дать. Разве что денег с Питера везет с достатком, а что в деньгах-то? Да не в них радость-то…

А снег падал, и засыпал следки — легкие, от валеночек, Ларискины, и тяжелые, от сапог с протекторами — Егора. И было между ними — три двора, да целая жизнь.

— кто звонил? — спросит Игорь, вваливаясь на кухню за пивом, а Маринка ответит, что звонил Филин, а Игорь спросит — а что, нельзя было трубку снять? на что Маринка ответит, что Филин звонит ему, Игорю, а не ей, Марине, и пусть Игорь сам уже, наконец подходит к телефону, а она, Маринка, ему тут не нанималась в секретарши! Игорь начнет орать, что он, Игорь, всегда снимает трубку, когда звонят ее подруги, на что Маринка… и понесется обычная семейная ссора, легкая, как шапка пены на убегающем из турки кофе. За двадцать лет брака они научились ссориться так — легко, но бурно, выплескивая негатив дома, чтобы не тащить все это на работу или не отвлекаться на это в сумасшедшем московском движении на дороге. Игорь, забрав пиво из холодильника, демонстративно саданет дверью, и Маринка будет ему благодарна за то, что она сможет вполне законно прореветь полчаса и покурить на лоджии, и никто не спросит — чего ты ревешь, дура? Потому как ясно же — она ему слово, он — ей. Игорь никогда не узнает о том, что его лучший друг и однокашник Андрюшка Филинов влюблен в Маринку с того самого дня, когда они случайно столкнулись в огромном московском супермаркете, задев друг друга тележками, и уж с тех пор не расставались почти пятнадцать лет. А тогда они стояли около полок с пивом, и Маринка смотрела в глаза Андрею, понимая, что погибла с первого взгляда и погибла сразу, и никогда ничего не будет, потому что в это время Андрей, глядя на Маринку, рассказывал Игорю, что женился два года назад, и вот уже двое пацанов, близнецы, и они только что ездили к тетке в Воронеж, а дальше все шли бесконечные «а помнишь?», а Маринка все смотрела на Андрея, и очнулась только тогда, когда Игорь пощелкал пальцами перед ее лицом — алё, гараж? спишь? А потом Андрей каждое лето приезжал к ним на дачу, потому что в пяти километрах был карьер, и эти два идиота, байкеры в банданах, вечные мальчики, гоняли там, пока не выдыхались совершенно, и потом пили пиво на веранде и травили свои, байкерские байки, а Маринка страшно старалась и пекла немыслимые пироги, а Андрей всегда жарил мясо, потому что Игорь совершенно не умел — жарить мясо. И наставала ночь, и Маринка отпихивала Игоря от себя, потому что за стенкой спал Андрей. И эта пытка длилась и длилась, и Андрей катал ее на своем супер-Судзуки, и кричал «тебе не дует?» и она визжала от счастья, и обхватывала его за талию и утыкалась носом в спину, чтобы дышать его запахом, и они оба знали, что никогда не признаются друг другу. Маринка — из-за двоих пацанов и жены, а Андрей — ровно из-за того же — из-за жены и двоих пацанов. И он будет звонить, спрашивая что-то нестоящее, пустяк, и передавать Маринке сушеную воблу с икрой, а Маринка будет передавать его пацанам коробки с конструкторами, машинки и пирожки, пока те не вырастут и передавать им уже будет ничего не нужно. А Игорь с Андреем так же будут гонять в этом долбаном карьере, и все это будет повторяться и повторяться, пока Андрей не поймает свою фуру на трассе, которая протащит его мотоцикл с километр, и только после похорон, на которые Маринка не пойдет, ей позвонит пьяная вдова Андрея и не скажет — что же ты не пришла, сука, он всю жизнь любил только тебя.

Стоял жесточайший ноябрь 1914 года. Снег шел мокрый, залепляя лицо, делая его похожим на безобразную маску. Лошадей взять было неоткуда, и поручик Шеншин брел буквально на ощупь, заставляя себя держаться прямо. Шинель давно сделалась тяжелой, напитавшись влагой, а ветер сорвал башлык за спину, и не было сил, но нужно было идти. Узнав низенький дом в три окна, поручик принялся барабанить сначала в дверь, но, не получив ответа, ударил по ставням. Кто — глухо спросили, перекрывая вой ветра, — кто? Пётр Петрович, молю вас, заклинаю всеми святыми, отворите, это Шеншин, из Воскресенского… Послышалось клацанье засовов, ржавый звук отбрасываемых крючков, и чья-то рука втащила Шеншина в сени, и через них — в комнату. Что с вами, Саша, вы — больны? Нет, пустяки, со мной Mir geht es gut, все в порядке. Пётр Петрович, поедемте… ах, что я говорю! пойдемте со мною! Я на коленях буду молить вас — спасите, спасите! Да кого спасать, милейший Саша? Разве в имении осталась конюшня? У папеньки вашего забрали всех чистокровных жеребцов, да и кобыл жеребых… Какие лошади, что вы, — роды, роды! Она рожает, нет ни бабки повивальной, никого, ни одной бабы не сыскать — все попрятались, боятся. Ей так дурно, она так кричит, Господи! Да я все отдал бы, только бы прекратить ее страдания, я сам бы… Роды? женщина? — Пётр Петрович отложил саквояж, — Саша, мне так жаль, но я ветеринар, вы же знаете? Разве нас в Дерптском институте учили родовспоможению, нет-нет, пойдемте искать эту, из ссыльных, Елену Дербер, у нее хоть курсы какие-то, да она и женщина, как-никак. Что с Вами? — Пётр Петрович обернулся и в тусклом свете керосиновой лампы увидел искаженное отчаянием лицо Шеншина. Я убью вас, если вы не спасете её… Ваша жена? переспросил врач. Больше жены, я люблю её. — Шеншин казался невменяемым, как под действием морфия. Идемте, — Пётр Петрович принялся бросать в раскрытый саквояж все, что как-то могло облегчить страдания роженицы. Когда вышли на улицу, снег стих, появился в четвертушку месяц, достаточный, чтобы видеть дорогу. Бог смилостивился над нами, — прошептал Шеншин, — Машенька, ангельчик мой, терпите, — проговорил он, обращаясь вверх, в небо. От розвальней, шедших мимо, пахнуло прелой соломой. Прыгайте, — скомандовал врач, — sieben probleme — eine antwort, семь бед, как говорится. Пьяненький мужичонка хотел было скинуть их, но увидав лицо поручика, только и спросил — куда прикажете?

В усадьбе было темно, и только во флигеле светилось окошечко. Перешагивая через сугробы, мужчины вошли в теплый коридор. На звук хлопнувшей двери вышла мать Шеншина, зарыдала, бросилась сыну на грудь, — Сашенька. Саша… Господи, она так страдает, Саша… Крики, доносившиеся из-за ширмы, были бы привычны акушерке или кому-то, имевшему в этом малейший опыт. Впрочем, Пётр Петрович Диффель, человек вполне хладнокровный, овладел собою совершенно, мысленно даже перенесся на лекции по анатомии человека, и, подумав в очередной раз, что все мы появляемся на свет в страшных муках, приступил к осмотру. Идите сюда, дайте света больше, — командовал он, и Шеншин подчинялся так, как привык подчиняться в армии, — да не сюда! Что вы, ей-Богу, как красна девица! Ольга Артемьевна, прошу — воды, воды — как можно скорее — воды, непременно теплой. Скажите, а нет ли у вас Шампанского? Как не совестно! — вскричала Шеншина, — Машенька умирает, а вы… Да ей, ей! — досадливо крикнул врач, — и тоже теплого! Нашлось Шампанское, и Шеншин грел его на крошечной спиртовке, и крики вдруг прекратились, и от этого стало еще страшнее, и Машенькино лицо стояло перед глазами Шеншина — как неживая, застывшая маска, и оттого, что Маша искусала губы, кровь текла из угла рта, делая вид страданий её совершенно несносным. Занялся бледный рассвет, и еще ничего не было кончено, но Ольга Артемьевна дремала у стола, а мужчины вышли курить на воздух. Откуда вы сейчас, Саша? — на огонек спички соприкоснулись две папиросы. Галиция, отпуск по ранению. Ранение пустяшное, надолго не задержусь. Я, представьте, и не знал… что так обернется. Простите, что любопытствую, — врач выдохнул табачный дым, — Мария — она, ведь не супруга ваша? Теперь — жена. На все веки, мы обвенчаемся здесь. Маша, да, Маша дочь управляющего нашего, вот, сошлись еще этим годом, я был проездом, гостил на Рождество, задержался — да и кто, увидев бы её, не остался бы тут навечно. ПапА ни в какую, в штыки, маменька была мягче, она и приютила Машу, и приняла в ней такое участие. Да, — Пётр Петрович бросил папиросу, — дела-а-а, а, впрочем, нынче все смешалось. Пойдемте?