Дарья Гребенщикова - От меня до тебя — два шага и целая жизнь

Игнат выскочил из автобуса, запахнул куртку, и так и остался — на остановке, глядя на нее во все глаза, не стесняясь никого и ничего, зная наверняка — больше он её никогда не увидит.

Что это за псих на тебя так пялился? спросит дома муж, — маньяк, наверное. Бросай ты эту работу, Наташка, я лучше здесь подхалтурю…

Наташа села в пустую электричку, промерзшую еще до того, как её подали к перрону. Только-только вагон начинал вбирать тепло, но окна были мохнатыми и белыми, а отпечатки детских ладошек покрылись синим инеем — в пять уже смеркалось. Наташа провела странный день в суетливой Москве — совершенно свободный день. Она ходила по центру города, не узнавая ничего. Со времени школьных экскурсий Москва потеряла свою купеческую широту, какое-то домашнее обаяние, милую сутолоку — стала холодным, скользким, чужим городом — будто картинки детской книжки взяли да разукрасили поверх дешевыми фломастерами, сыпанули от души битых елочных шариков да пластиковых снежинок. Но все равно это был день отдыха, и можно было поглазеть на витрины, и даже отважиться посидеть в кафе, где москвичи обитали так непринужденно — будто жили здесь, а не дома. Наташа все время мерзла, и сейчас ей принесли огромный фарфоровый чайник с ягодками, весело выпрыгивающими из носика, и ей было и сладко, и кисло, и свободно! Она с завистью поглядывала на смешных молодых людей, на их татуированные руки, бороды и какие-то смешные «гульки» на голове, на девчонок, выкрашенных в разные цвета и тоже — разукрашенных даже по шее, и ей было смешно — как они целуются? Вот, у той — на шее дракон открывает пасть, и выходит, что молодой человек будет целовать эту чешуйчатую змею? И это ведь навсегда? Она даже вытянула руку, растопырила пальчики с новехоньким маникюром, потерла о джемпер старое колечко с гранатом и подумала, что она-то — лучше всех. Ехать в Ельцово не хотелось, хотелось праздника, но муж уже сто раз позвонил на сотовый, собирались друзья, и ждали её, и впереди был еще один скучный вечер за пересудами и опять гора посуды, и муж, потерявший работу, ставший в последний месяц просто невыносимым… Нехотя встав, Наташа подошла к витрине и выбрала самый дорогой торт, почти в половину аванса, и торт упаковали в коробку, и перевязали лентами, и положили еще в пакет, и добавили открытку от кофейни, и даже дали с собой — крошечное пирожное — «Анна Павлова» — в подарок.

Наташа сидела и согревалась в вагоне, а торт пришлось засунуть под сиденье, и она мечтала, как было бы хорошо, если бы…

Игнат втолкнул свою спутницу буквально на ходу, сам удержал двери, и только в тамбуре перевел дух и поцеловал румяна на щеке своей длинноногой девочки, и скинул с плеча сумку и начал расстегивать крючки и пуговицы на её дорогой шубейке, как вдруг, повинуясь чему-то безотчетному, распахнул двери вагона и пошел вперед, всматриваясь в лица сидящих. Игнатик, ты куда? — верещала девушка, согласившаяся ради него на такое экзотическое путешествие — в электричке. Игнат уже прошел два вагона, содрогаясь на стыках межвагонных гармошек, потолкался с входящими — выходящими, и все шел — вперед, и уже проехали его Химки, а он шел, и понял, что промахнулся, и нужно вернуться, и побежал назад, и увидел её, Наташку, с пирожным в руке, и эта «Анна Павлова», напоминавшая диковинный цветок, делала Наташку похожей на сказочную героиню, на какую-то новогоднюю, нездешнюю, и Игнат навис над ней и сказал — ну, где твоя сумка? А она ответила — я её выбросила давно, а он сказал, что она врёт, и она ответила, — да, врёт, и она все ждала, когда же он её найдет, а он целовал ее губы, сладкие от крошек безе и говорил, что не отпустит ее больше никуда и никогда… а потом схватил её за руку, а она зацепилась ногой за огромную коробку с тортом, и оба хохотали, как ненормальные, и, выскочив в тамбур, Игнат дернул стоп-кран, и поезд, шипя, и бросая искры в снег, встал, не дойдя сотни метров до безымянной станции, на которой поезда почти никогда не останавливаются.

Глава 1

Ах, нет, нет и еще раз — нет! Не всегда Анна Карловна находилась под спасительным крылом своего друга Петра Серафимовича, нет! Было время, канувшее, как и все, в неподвластном мне Мишурино — в никуда. В болота, в лесные озера, в грунтовые воды, наконец. В те дальние времена Анна Карловна, купившая домик с желтыми ставенками, жадно впитывала прелесть мишуринских буреломов и методично записывала впечатления в особый блокнот, на обложке которого стоял вождь мирового пролетариата, простерший руку неизвестно куда. Обзаведясь технической новинкой — видеокамерой, Анна Карловна принялась фиксировать исчезающее время. В кадр попадали коровы, бабки, мужики, конь Мальчик, погреб, сложенный из тесаного камня и кривоватые от времени ворота, означающие въезд в усадьбу. Для того, чтобы погрузиться полностью, Анна Карловна соответственно экипировалась — её соломенная шляпка имела ленты, схваченные под подбородком в бант, рубашка а-ля рюс была простегана и вышита сомнительного вида птицами, а уж юбка! Юбке посвятить, разве что, целую главу? Хороша была юбка! Цветистая, миль-дё-флёр, беж на густом синем, ах, что это была за юбка!

Конь для колоритных поездок нашелся быстро, ибо был в единственном экземпляре. Завхоз Петровна, злобно косясь на шляпку, позволила выкатить из сарая пролетку, которую Анна Карловна, с присущим ей шиком задрапировала бархатным занавесом из клуба. Бахрома колыхалась на ветру, придавая экипажу еще большую полетность. Кучером был назначен Мишка Воробей — за черные кудри и любовь к лошадям. Мишке полагалось подавать экипаж к 9 утра, и — чтобы непременно свежайшие цветы. Так и шел Воробей, страдая, по деревне, сопровождаемый ехидным хохотом, держа букет поникших цветов в вытянутой руке — так несут гранату, из которой выдернули чеку. Поддерживаемая Воробьем, Анна Карловна, молодо хохоча, усаживалась в пролетку, принимала букетик, пристраивала его на груди, и, коснувшись кучера прутком, говорила — трогай, милейший! И Воробей трогал. Муки он этой снести долго не смог, запил сначала с горя, а потом и с радости — ибо был уволен и смог опять радостно лежать у дома, не снимая валенки — летом, по заверениям Воробья, ноги в них не потели вовсе.

Новым претендентом на вожжи стал простой русский мужик, не отличающийся от прочих ничем, кроме как, пожалуй, особой, топорной рубки, лицом. По приказу Анны Карловны он был отмыт, протрезвлен, стрижен в скобу, надушен дамскими духами. Сапоги натерли ваксой, коня — дегтем, чтобы слепни не кусали, и — поехали! Новый кучер цветов не носил, и об эпохе фаворитизма наслышан не был, но путь к сердцу проложил со знанием дела…