Ральф Дутли - Последнее странствие Сутина

Предатель! Предатель! Я знаю, что ты там! Она от тебя!

Они жили в двух разных мечтах. И теперь, в котельной ослепительно белого рая, он слышит пару ладоней, колотящих в дверь, и громкий женский крик:

Предатель! Предатель!

Медсестра тихо и печально смотрит на него, как он стоит с измазанными краской руками, у нее глаза Деборы, ее бледность, ее рот. И она не говорит ничего. Это она, и это не она. Она только молча глядит на него и своей немотой усугубляет его стыд. Он думает не об отвергнутой дочери Эме, он думает о запретах доктора Готта.

Вы ни в коем случае не должны здесь в больнице снова рисовать. Слышите, ни в коем случае! Это было бы ужасно для вас.

И бог в белом устремил в него взгляд сквозь крошечные стекла очков и словно бы пригвоздил к кровати. Теперь художник Сутинхаим стоит в помещении котельной, под белыми трубами, и в глазах медсестры звенит немой крик:

Предатель!

Она не говорит ничего, но в этих глазах внезапно вспыхивает что-то, чего не было раньше. В глазах Деборы горит предательство. Наконец она получит удовлетворение за все унижения и отрицания. Она молча поворачивается и медленно уходит из котельной, как из его жизни, и он еще слышит ее шаги на бесконечной лестнице, все слабее и слабее.

Предатель!

Слово эхом звучит в его ушах, однако ему не о чем толковать с прошлым, он здесь и сейчас, есть только холст и кисти, весь остальной мир исчез. Но медсестра с глазами Деборы Мельник, застукавшая его на нижнем этаже подвальной котельной за рисованием, не оставит это просто так и сообщит о происшествии руководству больницы. Каждое предательство влечет дальнейшее предательство, каждое оскорбление порождает новое, следующее. Так и вращается земля.

Лицо доктора Готта искажается горькой гримасой, в которой мелькает разочарованная улыбка, охваченный гневом, он кричит:

Неблагодарный! Предатель! Зачем ему понадобилось рисовать? Какой ему от этого прок? Он ведь был исцелен! Исцелен! Он мог навсегда остаться здесь в клинике, навсегда! Теперь – вон его отсюда!

И он размашистой подписью подтверждает изгнание Хаима Сутина из белого рая. Два гигантских человекоподобных шкафа вваливаются в комнату, они едва могут стоять прямо из-за массивных шаров мышц вокруг ног. Мишленовские человечки из рекламы, два белых Бибендума , составленных из мышечных шин, бугристые лысые великаны со сверкающими глазами, они строго фиксируют его взглядом, а затем улыбаются от радости, что наконец смогут вступить в действие.

Они напоминают художнику, как он любил ходить по субботам в компании Мишонца, Бенатова и Генри Миллера, а иногда и мадемуазель Гард на поединки кетчеров на Зимнем велодроме. Как напряженно следил за хваткими, цепкими, зажимающими в тиски раскрасневшиеся шеи горами мышечной массы, которые пот покрывал зеркальным лаком. Сутин брал с собой оперный бинокль, чтобы лучше рассмотреть крепко сбитые шары мышц. Кетчеры делали видимой грубую человеческую плоть, и художник был благодарен им за это. После этих боев он, измотанный, возвращался с Гард назад на Вилла-Сера, не мог произнести ни слова и только пил ромашковый чай.

И вот они подбежали к исцеленному художнику, сорвали белоснежные простыни с его ног, подхватили под руки, подняли, поставили стоймя, выволокли в коридор и потащили вниз по лестнице. Ему едва удавалось касаться ногами пола, его уносили прочь гигантскими шагами, засунув одну руку под мышку, а другой тисками сжимая запястье. Они быстро бегут вниз по лестнице, той же самой, какую использовал он во время своих ночных походов в котельную, к месту его греха, где напоследок ему посчастливилось найти смятые тюбики краски.

Створки задней двери фургона распахиваются, художник читает ясные крупные буквы ФРУКТЫ И ОВОЩИ. Машина – «ситроен» модели «корбияр», он уже видел такую, только всю черную. Теперь ее, очевидно, выкрасили заново.

Зеленый! Наконец-то цвет! – вздохнул он, схваченный крепкими мишленовскими человечками.

Его грубо заталкивают в машину, придавливают к грузовой платформе и пристегивают широкими ремнями. Лысые кетчеры захлопывают одним сильным движением обе черные створки задней двери. Резкий, будто оружейный, щелчок, сухое клацанье язычка в ждущем замке. Автомобиль вздрагивает всем корпусом, стая голубей взмывает в синеву над крышей белой клиники. Да, белизна начала отступать, в этот девятый день августа синева берет верх. И вот водитель трогает с места. Разгневанный доктор Готт кричит вслед кетчерам:

Вы знаете куда!

Да, они это знали. И художник тоже знал все дороги этого города, сколько раз по ночам, когда ему не спалось, после мучительных часов перед неуступчивым холстом, один на один с болью в животе, он гигантскими шагами мерял их, избегая бульваров, проносясь темными проулками, чтобы исчерпать себя, опустошить сердце от всякой живописи. Чтобы затем вернуться, запыхавшись, домой и без сил упасть на матрас.

После операции Мари-Берта сидела у его постели. Бесконечная поездка в катафалке измучила ее. Сколько времени прошло, целый день, два дня? Теперь ее голова склонилась набок, на кровать Сутина, примостилась на простыне у его ног. Мари-Берта крепко спала. Когда она испуганно вскакивает, художник уже мертв.

Его прооперировали ночью в клинике Лиотэ в 16-м округе. Никто не помнит о прибытии катафалка. Не существует никаких письменных документов, подтверждающих операцию. Никто не знает, состоялась ли она. Во время оккупации она означала риск, и не только медицинский. Тайная операция на невидимом художнике.

Личности обоих похоронщиков и водителей катафалка не установлены. Они исчезли. Художник умер 9 августа 1943 года в шесть часов утра, не приходя в сознание. О его смерти было заявлено 11 августа 1943 года в 10 часов утра в ратуше 16-го округа господином Рене Маженом, сорока лет, служащим, улица Мениль, 3, Париж. Акт о смерти № 1799. Заявление не было сделано раньше, чтобы исключить проверку. Оккупантам незачем знать, что невидимый художник все-таки ускользнул от них. Во всяком случае, не был доставлен ни на один из железнодорожных вокзалов, откуда следовали поезда на восток.

Мари-Берта вызвала в клинику венгерского фотографа Рожи Андре, иначе Розу Кляйн, которая сделала портреты многих художников Монпарнаса. Нужно торопиться, мы должные его быстро увезти.

1. Фотография в пижаме в мелкую полоску, лицо небритое, руки сложены вместе, пальцы скрещены, букет гладиолусов на простыне.

2. Фотография в пижаме, крупным планом небритое лицо, волосы не причесаны.

3. Фотография в черном костюме, в туфлях, букет гладиолусов на ногах.

4. Фотография в черном костюме, с галстуком, крупным планом бритое лицо, волосы причесаны.